сторонились. За какую-то неделю Манька оказалась будто в пустоте.

«Прощай, Маньша… — сказал ей отец в ту памятную ночь. — Ты уж подросла, ничего. Подвернётся хороший человек — замуж иди. Ничего, изба есть…»

Изба, хотя и крохотная, действительно была, и Манька была взрослой — через месяц ей исполнялось семнадцать, и той весной, буквально за день до ареста отца, она окончила десятилетку. Но какое там замуж, когда даже Лёнька Гвоздёв, одноклассник, на выпускном вечере, когда под гром аплодисментов выдавали свидетельства об окончании школы, демонстративно отвернулся от неё со словами:

— Долго же твой папаша, гад, таился. И от тебя контрой пахнет. Замараться боюсь.

Леонид Гвоздёв, чернобровый, с пухлыми губами, был старше Маньки года на четыре. Учился он плохо, был самым известным в школе второгодником. Но это его нисколько не угнетало, он всегда был весел и доволен собой, а если, случалось, учителя стыдили его за леность, за халатное отношение к учёбе, говорил, поигрывая радужными, как у лошади, глазами:

— Дмитрий Иванович Менделеев тоже в школе плохо учился. А периодическую систему элементов составил. И я что-нибудь составлю.

Гвоздёв пользовался большим вниманием у девчонок, но в ту весну выбрал почему-то её, Маньку. В отношениях с девчонками он, видно, имел большой опыт и в первый же раз, провожая её вечером из школы, прижал к стене какого-то дома, больно поцеловал и бесстыдно полез под кофточку.

— Лёнька! Лёнь… Я закричу! — задохнулась Манька.

— Дура, — сказал ей Лёнька, отпустил. — Да я же хотел убедиться, честная ли ты.

— На других убеждайся.

— На других я жениться не собираюсь.

— Врёшь ты, врёшь!

— Нет, я не вру. Ну, пойдём, ладно.

Потом он провожал её часто. Вместе они готовились к экзаменам. Манька уже не вырывалась, когда он обнимал её, не отбрасывала его руку, когда он расстёгивал кофточку. Она только вспыхивала до корней волос, прятала пылающее лицо и шептала:

— Лёня, Лёнечка… Не надо. Стыд-то какой!

— Беда с вами, с честными… — вздыхал он. — Ладно, окончим школу — поженимся. Нынче-то уж закончу. Только… в армию меня заберут. На действительную. И так отсрочки давали, давали… Ты как, честно меня будешь ждать?

— Лёнечка! Да я… да я сама к себе не прикоснусь. А не то что…

И вот на выпускном вечере словно пол провалился под Манькой, когда Лёнька отвернулся от неё. Она едва расслышала, как со сцены, где стоял стол, накрытый красной скатертью, назвали её фамилию. Ей не хлопали, как другим, директор школы молча сунул ей в руки бумажку. Не помня себя, она выскочила из школы, кинулась вдоль тёмной улицы. Из того вечера в памяти остались лишь мохнатые, чёрные тени деревьев, которые маячили по сторонам, стараясь загородить ей дорогу ветвями. Да ещё звёзды, которые болтались над головой, перекатывались, как горошины в корыте. Прибежав домой, закрылась на все замки, бросилась грудью на кровать и так пролежала всю ночь. Утром она сказала себе: «Нет, отец не враг. Тут ошибка какая-то. Лёнька подлец, мелкий человечишка оказался. Ну и пусть…»

Целый год она, пришибленная, жила тихо и скрытно, как мышь, проедая отцовскую одежду, а затем поступила на работу в пошивочную мастерскую, научилась кроить и шить женские платья. Она скопила денег и купила себе старенькую машину «Зингер». Но частных заказов никогда не брала, остерегалась, шила только на себя да иногда, по старой дружбе, соглашалась сшить платье-другое для Веры Инютиной. И, в общем, жизнью своей была теперь довольна.

Сегодня Манька до обеда возилась по домашности, иногда садилась у открытого окна, вспоминала равнодушно о вчерашней встрече с Гвоздёвым.

— Ну, замуж не вышла ещё? — сверкнул он на неё радужным глазом. Он недавно вернулся с действительной, стал, кажется, ещё стройнее и красивее, работал шофёром на нефтебазе.

— Тебя всё дожидаюсь, — сказала она и прошла мимо.

Маньке захотелось искупаться. Она замкнула избу, пошла на Громотуху.

Проходя мимо дома Кашкарихи, увидела Макара. Он, в тщательно отглаженных брюках навыпуск, в ярко начищенных хромовых сапогах, в белой рубашке, с гитарой в руках, выходил из калитки.

— Ой! — воскликнула Манька и попятилась.

Макар колупнул её чёрным глазом, присвистнул:

— Фью-ю! Выросла ты… Да не пяться, я смирный! Ну а ты меня помнишь?

— Вы Макар Кафтанов.

— Верно, — усмехнулся он.

Девушка стояла, не зная, что ей делать, что говорить.

— А вы… откуда?

Сказала — и смутилась. Откуда? Ясно, откуда!

— Из санатория, деточка, — усмехнулся Макар. — Отец тебе привет передавал.

— Он живой?.. Ой, что это я! Вы его давно видели?

— Живой-здоровый, — всё усмехаясь, ответил Макар. — Что ему сделается?

Макар всё глядел и глядел на Маньку, на её полные, голые до локтей руки, на её большие и тяжёлые, как арбузы, груди. Она смутилась ещё больше, чувствуя, как жаром цветёт лицо.

— Расскажите, как он… — пролепетала она.

— Некогда, голуба. Потом как-нибудь.

И пошёл вдоль улицы, свернул в переулок. Манька постояла и тихонько зашагала к Громотухе.

Стесняясь своей полноты, она купалась всегда в одиночестве, где-нибудь подальше за селом. Выкупавшись, долго, до самого вечера, лежала на горячих камнях, подставляя солнцу то спину, то живот, думала об отце, глядела, как светлая речная волна моет гальки. Когда солнце покатилось вниз, пошла домой.

Возле села на берегу опять увидела Макара. Несколько парней и девушек, окружив Кафтанова, молча слушали, как он бренчит на гитаре. Тут же был и Гвоздёв.

— Классные песни… За душу берут, — говорил он Кафтанову. — А ну, ещё раз про этого ревизора чужих квартир. — И, увидев Огородникову, подбежал, схватил её за руку. — Хо! Привет с поклоном! Давай в нашу компанию.

— Не лезь! Не прикасайся!

Все поглядели на Огородникову. Поглядел и Макар.

— Ну-ка, Гвоздь, отвались, — тихо сказал он.

Гвоздёв удивлённо заморгал, глядя то на Кафтанова, то на Огородникову. Протянул: «О-о!» — и отступил.

Откуда-то из степи подошли Верка с Семёном. Вера попросила как можно скорее дошить ей платье, заказанное неделю назад. Манька обещала.

Когда Вера с Семёном ушли, Огородникова ещё постояла минут десять, послушала Макаровы песни и тихонько пошла вслед за ними.

В Шантаре она услышала о войне. Это её не испугало, не удивило. Она только подумала, что Лёньку Гвоздёва тоже возьмут на войну и могут там убить. «Ну и хорошо… Так ему и надо…» — с ожесточением размышляла она. Рука в том месте, за которое её схватил Гвоздёв, горела, будто обожжённая.

Придя домой, она переоделась в лёгкий халатик, раскрыла настежь окно, легла на кровать, до вечера смотрела в потолок, смутно думая о войне. Почему-то представлялось, что Лёнька Гвоздёв лежит на земле окровавленный, протягивает руки к санитаркам — точь-в-точь каких она видела недавно в кино, — а те проходят мимо, не обращают на него внимания. И правильно, думала она, пусть подыхает. Потом она представила себя на месте одной из санитарок. Вот она подошла к Лёньке. Никто не подходит, а она подошла, перевязала, потащила в лощину, где стоят палатки с красными крестами. И когда притащила, Лёнька сказал ей: «Спасибо. Ты меня спасла. Теперь я обязательно на тебе женюсь…» А она ответила ему с презрительной улыбкой: «Ты меня обрадовал… Я тебя спасла, но знай, что всё равно нет для меня человека противнее, чем ты…» Гвоздёв на это криво усмехнулся, несмотря на свои раны, встал, схватил её, как сегодня на берегу, за руку, швырнул на пол. Потом подбежал, навалился тяжёлым телом, задышал в