Фёдор отталкивал то одного, то другого, показывал, как надо делать. Руки его тоже по локоть были в мазуте.
Когда ударил ливень, все убежали в мастерскую. Там Фёдор растянулся на верстаке, Елизаров сел на банку из-под солидола и стал курить, Инютин стоял у грязного окна и сквозь замасленные стёкла глядел на дождь.
— Ты что, Инютин, кислый, как недельное молоко? — спросил Елизаров. — Или переживаешь, что с утра трезвый? Когда ты, Кирьяша, пить-то бросишь?
— Ты лучше сам бы перестал в бутылку заглядывать, — не оборачиваясь, проговорил Кирьян.
— Это оно так, мне надо бросать, мне вредно, — согласился Елизаров. — Да главное не водка. Эта бензиновая вонь здоровье моё съедает. Сам себя гроблю на этой работе. Уходить надо. — Елизаров послушал, как шумит дождь за стеной, поморгал красивыми глазами, в длинных, как у девушки, ресницах. — И уйду вскорости. Что меня тут держит? Конечно, тут заработки. Тебе, дядя Федя, понятное дело, такую семью кормить надо… А мне? Семьи у меня, окромя жены Нинухи, никакой нету… И ещё для тебя слава, гляжу, не лишняя. А мне…
— Не болтай! — резко проговорил Савельев.
— Не нравится? — спросил Елизаров. — А за-ради чего ты прошлой весной на собрании пообещался на поводок нас с Кирьяном взять, стахановцев полей из нас сделать? И вот уже полтора года с нами бьёшься?
— И сделаю! Я вас на Доску почёта через год-другой вывешу.
— Ничего ты из нас не сделаешь. И ты это сам распрекрасно знаешь. А вот директор МТС поверил. В прошлом годе сразу же новый комбайн тебе дал. Поля для уборки отвёл самые ровные, самые урожайные. Деньжонок-то да пшенички ты больше всех в МТС огреб. А нынче опять на самые тучные поля нацелился в «Красном колосе». У Назарова нынче самый урожай, говорят… Вглубь всё видим, не слепые…
Фёдор свесил с верстака ноги. Сросшиеся брови его дрогнули, изломились, но тут же выпрямились.
— Ишь ты, наблюдательный какой! То-то гляжу, ко всем приглядываешься, принюхиваешься.
Елизаров испуганно уставился на Фёдора красивыми глазами.
— Всяк свою выгоду про себя знает, — усмехнулся Фёдор. — А то здоровье… Тебя бревном не перешибёшь.
— Городишь что-то, — крутнул носом Елизаров, замолчал.
Когда кончился дождь, все трое до четырёх часов работали молча, не переговариваясь.
— Шабаш, — сказал наконец Фёдор и стал отмывать руки в ведёрке с бензином. По территории МТС мелькнула девчонка в платочке, что-то крикнула на ходу, взмахнув обеими руками, умчалась к конторе.
Там маячили уже какие-то люди.
— Что за переполох? — проговорил Фёдор, обтирая руки грязной ветошью. — А ну-ка, узнаем.
Когда подошли к конторе, возле раскрытого окна директорского кабинета толпилось человек двенадцать. В кабинете тоже мелькали люди, на подоконник был выставлен радиорепродуктор. Чей-то неторопливый, глуховатый голос говорил, что германские войска во многих местах перешли сегодня утром чью-то границу, бомбили какие-то города. Какие — Савельев не мог понять, потому что в кабинете навзрыд заголосила женщина, заглушая голос из репродуктора.
— Что тут? Кто это говорит? — спросил Савельев.
— Тише! Молотов говорит.
— А что произошло?
— Что? Война началась!
Женщину в кабинете успокоили или увели куда-то. В установившейся тишине чётко печатались слова:
«Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины…»
Фёдор слушал нахмурившись, дёргал толстыми, заскорузлыми, пахнущими бензином пальцами чёрные усы. Елизаров беспрерывно крутил лохматой головой на длинной шее, растерянно хлопал ресницами. Он, единственный из всех, не стоял на месте, подбегал к окну то с одного, то с другого краю. А Кирьян Инютин сел поодаль от всех на землю, на обмытую ливнем траву, опустил голову и застыл недвижимый. Так он и сидел, пока в чистом, давно сухом и горячем воздухе не полились военные марши.
Иван и не заметил, как ушёл Панкрат, — всё стоял, прижимая горячую голову сына к груди. Володька был давно не стрижен, его густые волосы, жёсткие и пыльные, пахли ветром, полынной степью. В груди у Ивана что-то сдавило, он стоял и стоял, ожидая, когда боль стихнет. Наконец оторвался от сына, полез в котомку, достал банку консервов.
— Что это? — спросил Володька.
— Гостинец тебе.
Мальчишка повертел банку, не зная, что с ней делать.
— Это консервы. Не ел, что ли, никогда?
— Не, — тряхнул головой Володька.
Иван вскрыл банку, поставил на стол. Мальчишка попробовал сперва с опаской, потом начал уминать за обе щеки. Иван сидел напротив, смотрел на сына, в груди опять больно застонало, он отвернулся к окну. Возле дома в бурьянах бродил белолобый телёнок.
— Это наш! — живо сказал Володька. — Дядя Панкрат нам подарил.
— Как подарил?
— Ну как? Отелилась у него корова, и он подарил. «Вырастите, говорит, корова будет». — И, помолчав, спросил вдруг: — А ты больше не враг народа?
Медленно-медленно Иван повернул голову к сыну.
— Это кто же тебе сказал… что я враг народа?
— Да кто? Пацаны все дразнили меня.
— Вон как, — тихо произнёс Иван.
— Ага… Когда я маме сказал, что ребятишки дразнятся, она сказала: «А ты не верь…» А сама плакала ночами, я слышал… И дядя Панкрат тоже говорил, чтоб я не верил…
Иван опять долго глядел в окно.
— Они тебе правильно сказали — и мамка, и дядя Панкрат.
— Да я и сам знаю, что никакой ты не враг, — негромко проговорил Володька. — Какой же ты враг? Только…
— Ну, что?
— Непонятно только: почему ты в тюрьме-то сидел?
Иван опять прижал к себе его голову, стал гладить по спутанным волосам.
— А ты думаешь, сынок, мне понятно? Ну, ничего. Подрастёшь — сам всё поймёшь…
— Как же я пойму, если тебе самому непонятно? — помедлив, спросил Володька.
Иван Савельев отошёл от сына, присел на скрипнувшую под ним деревянную кровать. И ответил тринадцатилетнему сыну, как взрослому:
— Видишь, в чём тут дело, однако… Жизнюха-то наша, сынок, так закрутилась, что, барахтаясь в ней, и не разберёшься, что к чему. А ты подрастёшь, и как бы со стороны тебе всё ясно и понятно будет.
Володька, наморщив лоб, пытался вникнуть в слова отца, сероватые глаза его стали не по-детски задумчивы.
— Ой! — сорвался он с места, схватил кнут. — Я сижу, а косари хлеб ждут. Даст мне выволочку дядя Панкрат!
Володька убежал, а Иван походил по комнате, разулся и прилёг на кровать. Было непривычно вот так лежать одному, в тишине, на мягкой, чистой постели. И эта тишина, и высокая деревянная кровать с синими подушками из настоящего пера, большая, недавно выбеленная печь, чистенькое окошко, в которое
