попробуем задами! Я в свой чуланчик запру вас, — может, не догадаются. Втроём войдёте, места хватит для троих…

— Айда, Григорьич! — крикнул Кружилин и взял за плечо Анну, повернул к себе на секунду. — Спасибо, девка. Не знал, что этакая ты! Живы останемся — благодарить тебя будем. Идите этим переулком, проскочите, может…

Анна, Назаров с сыном под мышкой, его жена побежали в сторону. И тогда закричала Анфиса:

— Кирьян! Ить дом ваш — вот он! В погреб если… Или в подполье куда? Ведь никто не подумает!

— Не знаю… — крутнул головой Кирюшка. — Отец-то дома, после смерти матери всё прихварывает он.

— Кирюшенька! — Анфиса ткнулась ему головой в грудь. — Ты хороший, будь ещё лучше! Выйду я за тебя, вот ей-богу!

— Так отец-то? Знаете же, каков он…

— Да ведь и меня они… если поймают! Я в окошко тогда там, в Казанихе, Кафтанов заревел: «Догнать и эту повитухину дочку, обрубить ей лапы-то, которыми выблюдка сельсоветского хотела принять!» — И, видя, что Кирьян, всё ещё колеблется, закричала страшно: — Кирья-ан!

— Ладно… Только и отца тоже… в подпол. Иначе выдаст.

Анфиса, Кирюшка, Кружилин и Алейников огородами побежали к дому Инютиных. Фёдор не побежал. Чувствуя облегчение, он посидел у плетня, глядя на зарево от полыхающего назаровского дома. Сидел и думал: этим близко, добегут, а сумеет ли Анна тех довести? Далековато тем…

Утром Фёдор узнал — сумела. Спасли, видимо, быстро наступившая темнота и хлынувший наконец ливень, иначе не пробраться бы им незамеченно. Узнал от Ивана, который зашёл на минутку домой. Он был без шашки, только на руке болталась плеть.

— Герой, гляжу, ты. С плёткой ходишь. Жених завидный, — сказал тогда Фёдор. Иван дёрнул начавшей волосянеть губой, вышел.

А через полчаса распахнулась дверь, ввалился в избу Кафтанов, отшвырнул поднявшегося было навстречу дряхлого Силантия, схватил Фёдора за рубаху на груди, тряхнул.

— Говори сразу: куда они скрылись? Не то белый свет кровью замутится! Тут они где-то, тебя видели с ними вчерась в темноте.

— Не знаю я… Кто это меня видел?

— Счас узнаем, знаешь али нет.

И бросил Фёдора под ноги сгрудившимся в дверях бородатым мужикам. Те подхватили его за руки и ноги, выволокли из избы, сдёрнули пиджак, рубаху, брюки, прикрутили к плахе вниз животом, плаху бросили на землю. «Всё, сейчас пристрелят, пристрелят…» — стучало у Фёдора в голове, когда его волокли по двору, срывали одежду. Он даже не мог сообразить, боится этого или нет, — так стремительно всё произошло. Он не мог догадаться почему-то, что его просто собираются высечь. А когда свистнула плеть и будто насквозь прожгла тело, он всё понял наконец и закричал:

— Что вы делаете, сволочи?! Что делаете?..

Но закричал не от боли, а от возмущения, от бессильного гнева. Этот гнев, кажется, и помог ему выдержать. Да ещё то обстоятельство, что неподалёку, поглаживая лошадиную морду, стоял Ванька и угрюмо глядел на Фёдора. Характер Фёдора и на этот раз сослужил ему неоценимую службу.

Секли его долго, старательно, в лохмотья изорвав спину, зад и ноги чуть не до ступнёй. Больно было только вначале, потом лишь гудела голова, будто её сжимали чем-то жёстким и горячим, сжимали до тех пор, пока она с хрустом не лопалась, сознание не меркло.

Приходя в себя, он первым делом слышал голос Кафтанова:

— Последний раз спрашиваю: куда они могли скрыться? Где притаились, сказывай!

Веки Фёдора распухли — то ли оттого, что и по лицу угодила плеть, то ли просто от мук, — видел он плохо. Но видел, что Ванька так же стоит, обнимая лошадиную морду, что за плетнём собралась толпа баб, мужиков и ребятишек, слышал, как бабы и ребятишки выли, а мужики галдели и волновались. «Теперь-то… и вовсе молчать надо, — мелькнуло у Фёдора. — Иначе куда потом от позора? Не выдержал, скажут, расслюнявился… Насмешками заедят. А с Ванькой, живой останусь, сведу счёты. Не забуду. Анна, интересно, где? Видит ли?»

Очнулся он в полной тишине, в какой-то белой пустоте. Он лежал так же на животе, спина горела огнём, перед глазами торчали железные прутья.

Но скоро он сообразил, что лежит на кровати. Повернул голову чуть и увидел Анну. Она сидела на табуретке, прямая, иссохшая, чужая какая-то.

— Это где я? — спросил Фёдор.

— В Шантаре, в больнице. Четвёртый день уже.

— А-а… Как я сюда?

— Кружилин с Алейниковым привезли.

— Ага, спаслись, значит… Не нашли их?

— Нет. В подполе у Инютиных отсиделись. Демьяна самого с собой взяли в подпол, в избе один Кирюшка был. Он рассказывает: натерпелся страху, мол… Отец мой не раз заходил в дом, всё допытывался, куда Инютин девался. На голбчике сидит, грит, и спрашивает.

— А этот… Панкрат Назаров?

— Те легко отсиделись. К моему чулану даже никто не подходил. Где догадаться! Сейчас Назаров с семьёй тоже тут, в Шантаре.

— Почему тут?

— Так что делается сейчас?! Советской власти по деревням вокруг нету. В Шантаре ещё держится только. А по деревням отец мой с конниками этими хозяйничает. Кружилин с Алейниковым тут, в Шантаре, отряд тоже организовали, круглые сутки на всех выездных дорогах дозоры стоят — боятся, что отец нагрянуть может… И Кирюшка скрылся с Михайловки.

— Вон как?

— Ну да. Мой отец к вечеру ускакал из Михайловки со своими. А Демьян Инютин, как выпустили его из подпола, оседлал незаметно лошадёнку — да за ними. На другой день к утру опять все заявились. Инютин сам по своему подворью с наганом бегал, всё перерыл, искал Кирюшку, потом Анфиску. Да они ещё с вечера в тайгу уйти догадались. Меня с собой звали.

— Вон как? — опять сказал Фёдор. — Чего не пошла?

— Мне сюда надо было… — тихо промолвила Анна. И медленно поднесла платок к глазам, тяжело заплакала. — Феденька… Чего они с тобой сделали-то?

…Что ещё более или менее подробно запомнилось Фёдору из суматошных событий тех лет? Их с Анной партизанская свадьба? Да, пожалуй. Всё остальное представляется сейчас мешаниной из дней и ночей, из огня и стрельбы, из дыма и крови.

Партизанское движение в Шантарской и соседней с нею волостях началось задолго до колчаковщины. Банда Кафтанова за короткий срок разрослась до неимоверных размеров и, пока Фёдор лежал в больнице, дважды налетала на Шантару, чуть не взяв её. Чувствуя, что в третий раз село не удержать, Кружилин увёл свой плохо вооружённый отряд сперва в ущелья Звенигоры, а потом, выдержав там жестокий бой, дальше, за Михайловку, в таёжные верховья Громотухи. Фёдор, ещё слабый и больной — исхлёстанная плетью кожа только-только зарубцевалась, — ушёл вместе с отрядом. Ушла и Анна, наотрез отказавшись оставить Фёдора.

Со временем Фёдор окреп, налился прежней силой. Кружилин поставил его сперва во главе партизанской пятёрки, потом — десятки, а после — целого эскадрона. Анна была неотлучно при нём, стирала, обихаживала его. Не раз Фёдор пытался переспать с ней, но Анна, непонятная чёртова девка, твердила, как заведённая, одно и то же:

— Нет… Хоть режь. А свадьбу, если хочешь, давай.

Но Фёдор не хотел почему-то свадьбы. Да и не до неё было — всю осень восемнадцатого кружилинский отряд то гонялся за бандитами Кафтанова, то, наоборот, скрывался от них в лесах. Наступившая зима дала было передышку, кафтановские головорезы поутихли, затем скрылись и вовсе куда- то, многие партизаны разошлись по домам. Потом снова начали стекаться в тайгу, потому что в деревнях стали объявляться колчаковские карательные отряды.