До конца 1981 г. оставались еще какие-то призрачные надежды, и Костя продолжал верить врачам. В клинике ему был обеспечен приличный уход. Его поместили в отдельную палату, поскольку других мужчин в отделении 'Молочная железа' не было. Сплошное женское окружение поначалу стесняло Костю, затем привык.

В первый месяц действия врачей недоверия не вызывали. Однако спустя месяц Костя заметил, что они сами не верят в эффективность лечения...

На 22 июля 1981 г. была назначена так называемая 'радикальная' операция. Оперировала доктор медицинских наук Вишнякова. Она была доброжелательна, внимательна и общительна, подробно объяснила Косте цель предстоящей операции, ободряла его. По ходу 'радикальной' операции была предусмотрена 'срочная гистология', то есть микроскопическое исследование на наличие раковых (атипичных) клеток. Результат этого исследования оказался, увы, неутешительным - 'атипичные' клетки обнаружились.

После операции была, как положено, реанимация, интенсивная терапия... Левая рука действовала плохо, самостоятельно управляться одной рукой на одной ноге было трудно.

Костю на время взяли к себе его близкие, добрые друзья Лена и Марк Кисенишские. Последние надежды на улучшение рассеялись - болезнь прогрессировала. Последовали три тяжелых и бесполезных курса 'консервативного' лечения, но ни известные лекарства, ни специальная 'химия', ни рентген не помогли.

Несколько раз в клинику приходила Зоя Масленникова. Костя был рад ее визитам. Она приносила портативный магнитофон и записывала Костин голос: он читал стихи - свои и чужие. Читал красиво, проникновенно.

В 1983 году, когда все надежды окончательно рухнули, Костя говорил о смерти внешне спокойно, хотя очень любил жизнь, и близость смерти его страшила. Он завидовал Есенину, уже преодолевшему последнее расставание:

... Мы у цветного ящика сидели

Не где-нибудь, а на Каширском, 6,

И думали о собственном уделе,

Каков он есть.

Но я-то знал, что нету мне спасенья,

Что свой отрезок я уже прошел,

Что хорошо тебе, старик Есенин,

Что мне нехорошо.

В октябре 1984 года клиника отказалась держать у себя 'неперспективного' Костю. Пришлось ему переселяться в Теплый Стан, в свое неухоженное жилище. Привести в порядок свою первую (и последнюю) квартиру Костя уже не успел, даже книги не распаковал. На самом краю Москвы, в не обустроенном еще районе новостроек, стало совсем трудно. Поблизости не было ни магазинов, ни диетстоловой, ни аптеки, ни рынка.

Костя научился кое-как варить простую еду: бульон из курицы, картофельное пюре, кисель. Болезнь обострялась, становилось все труднее управляться с протезом. Костя невыносимо страдал от болей, от раздиравших его метастазов. Физические страдания усугублялись бытовой неустроенностью и одиночеством.

Говорить о настоящем, а тем более о будущем, было невозможно - о чем?

Мы вспоминали прошлое, то военное прошлое, которое соединило нас 42 года тому назад. Больно было смотреть на Костю, осунувшегося, сильно постаревшего и поседевшего после лечебных курсов рентгено- и химиотерапии. Он держался исключительно мужественно, пытался отвлечься от боли и тяжких мыслей чтением, но скоро это стало невозможно. Как-то он взялся читать 'Опыты' Монтеня. Начал с маленькой главки 'О боли'. Прочел несколько строк и не выдержал, отложил - голова раскалывалась от боли.

Он не хотел никого затруднять, стеснять, обременять своей беспомощностью. В Теплый Стан к Косте по просьбе Зои Масленниковой часто приходила ее приятельница Таня, молодая верующая женщина. Она очень заботливо, как близкий человек, ухаживала за Костей: ходила в магазины, на рынок, варила, убирала. Удивительно добрая, внимательная и неутомимая женщина - истинная христианка.

- Константин Ильич, - говорила она, - я поеду сейчас не рынок, куплю красивые цветы, в Черемушках есть. Приготовлю вкусное жаркое. Выпьем вина, и, - увидите, Вам станет лучше. Я верю, я убеждена.

- Спасибо, Таня, но незачем ездить в Черемушки. Я красоты цветов не понимаю.

- Ну, что Вы, цветы - это очень красиво!

- Это надо чувствовать. А я не чувствую. Уже не чувствую. Раньше любил театр...

- Я все-таки съезжу. Вам станет лучше. Верю. Я скоро вернусь. Лучше не стало.

В последние дни боли усилились неимоверно. Для их купирования кто-то советовал калечащую операцию. Аптекари отказывались продавать большие дозы болеутоляющих лекарств. Говорили: 'Вы все забрали для Левина. Есть еще больные. Надо совесть иметь'. Я объяснял и упрашивал управляющую аптекой. Она в конце концов находила какие-то свои 'внутренние резервы' и отпускала по рецепту. А он терпеливо ждал и не возмущался...

Костя, превозмогая боль, писал до августа 1984 года. Все надежды давно рухнули, уходили последние дни жизни, а он писал. Какая сила воли и любовь к поэзии! Он оставался до конца самим собой: открытым, мужественным, доброжелательным. Последнее стихотворение такое же искреннее и честное, как вся его жизнь. Больше всего он сожалел, что не написал 'вещих', пророческих стихов:

Я подтверждаю письменно и устно,

Что, полных шестьдесят отбыв годов,

Преставиться, отметиться, загнуться

Я не готов, покуда не готов.

Душа надсадно красотой задета,

В суглинке жизни вязнет коготок.

И мне, как пред экзаменом студенту,

Еще б денек, а мне еще б годок.

Но ведомство по выдаче отсрочек

Чеканит якобинский свой ответ!

Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,

Для пролонгации оснований нет.

Ступай же в ночь промозглым коридором,

Хоть до небытия и неохоч.

И омнопоном или промедолом

Попробуй кое-как себе помочь.

К. Л. 14 авг. 1984 г.

Сидя у постели, я подумал: 'Вот Костя завершает круг жизни. Все, что было с ним, что случилось - все напрасно, все суета: и мысли, и дела, и печаль, и радость, и любовь. Все ушло в никуда, превратилось в прах, в дым'. И вспомнились печальные пушкинские слова из моей первой, фронтовой 'настольной' книги:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты нам дана?

И зачем судьбою тайной

Ты на смерть обречена?

Тысячи лет раздумывали над этим люди. Пытались понять смысл нашего временного пребывания на Земле. Ответа нет. Поколение за поколением приходит в этот мир и уходит. Рождаются и умирают. И все возвращается к исходу. Именно об этом размышлял мудрый Екклезиаст, глядя из своего чертога на Храмовой горе в долину Гейеном, в Геену огненную, распростертую пред ним. Пушкин лишь облек эти вечные вопросы, этот вопль человека, обращенный к Богу: 'Зачем? Для чего я живу?!', в прекрасную оболочку.

Ответа не было и нет. Смысл и предназначение жизни так и остались непостижимой тайной бытия.