что Шевченко не может идти ни в какое сравнение с Мицкевичем:

-Почитайте, например, 'Пан Тадеуш' или 'Дзяды'!'

-Больше делать нечего! - думаю я.

Ева слушает, молчит. Хозяин переводит ей. Мне ясно, что его позиция

необоснованна, несправедлива. Поэтому я горячусь, высказываю поверхностные, в общем, соображения о тесных связях польской, русской и украинской литератур, о взаимном влиянии писателей друг на друга.

- Вообще, мы с вами близкие соседи. Все у нас связано, особенно в

политических делах. Смотрите, Понятовский, Лещинский, Разумовский,

Хмельницкий, Костюшко - все были связаны с русскими царями и политическими деятелями. Вы, в свое время, захватили Киев, Смоленск, даже Москву. А русские - Варшаву. Мои предки долгое время жили рядом с поляками. Моего дядю

звали Иосиф, как вашего сына. Имя моей матери Мария Вишнепольская. Мой друг детства Анатоль Козачинский - чистокровный поляк. Ева не сдерживает своей радости и удовлетворения:

- Это так интересно! Расскажите о своих родителях, прошэ!

- Мои родители - евреи. Наши предки жили на правобережной Украине, на территории старого Польского государства, точнее, на землях известных польских магнатов. Поэтому у моих родственников и знакомых польские фамилии: Вишнепольские, Вишневецкие, Кохановские, Вербовецкие, Мясковские, Гоноровские, есть, кажется, даже Потоцкие.

- Мой дзядэк, ну, дедушка, - говорит Ева, - тоже был еврей. Его звали Мойше. Он принял христианство, и мы звали его Михал. А бабця, бабушка, была полька, - Стефа, Стефания. Дзядэк знал пять языков, но больше всего любил польский.

Это как-то задевает, и я не сдерживаюсь:

- По красоте и богатству лучше русского, наверно, нет, - сгоряча демонстрирую собственную непоследовательность.

Спохватившись, пытаюсь, хоть и неумело, сгладить свою легковесность:

- Французский, английский и другие - тоже богатые языки. Наверно, все

зависит не столько от языка, сколько от таланта писателя. Я уверен, что самый великий из всех - Пушкин! Вы читали?

Оказывается, они не читали. Вот так образованные люди! Врачи!

- У меня есть Пушкин, - продолжаю я, - один том. Ношу с собой. Перечитываю. Мудрейший был человек и замечательный поэт. Между прочим, друг вашего Мицкевича.

Ева следит за разговором, ей интересно. Я это вижу, чувствую. Мило улыбаясь, она просит показать ей, если, конечно, можно, книгу. Отец переведет, он хорошо знает русский. Ее голос, улыбка и весь облик волнуют и завораживают. Это большая радость, которой раньше никогда не испытывал.

Быстро выхожу и возвращаюсь с книгой. Непроизвольно погладив обложку, отдаю Еве:

- Любое стихотворение Пушкина трогает, - говорю горячо и искренне, потому что убежден в этом.

- Вы могли бы прочесть это маленькое стихотворение?

- Конечно. С удовольствием прочту.

Сердце в будущем живет.

Настоящее уныло.

Все мгновенно, все пройдет,

Что пройдет, то будет мило.

Перевожу и разъясняю с небольшой помощью пана Богдана. Он замечает, что стихотворение хорошее, мысль правильная, но не новая, не оригинальная. Теперь другие времена, жестокие, вокруг насилия и убийства. А у Пушкина -легкая грусть. Это для другого времени и другого настроения.

- Стихотворение, конечно, грустное, но оно для любого времени. Оно и о данном мгновении тоже. Вот этот день пройдет. А когда-нибудь через много лет

кто-то из нас вспомнит. Я, например, если буду жив, обязательно вспомню этот день. И он будет всегда мил мне. Точно! Правда!

Ева внимательно смотрит на меня, и я глаз от нее оторвать не могу:

- Знаете, Ева... День пройдет быстро. Будут еще дни. Но такого не будет никогда. Пушкин прав - нужно ценить каждую минуту жизни. А этот день

особенно.

Ева одобрительно кивает и откликается горячо, убежденно:

- Да, так и будет. Я тоже буду помнить сегодняшний день и этот разговор.

Такое неожиданное сопереживание. Появилась слабая, но вполне осязаемая связь между нами и надежда на что-то новое, неведомое, прекрасное. Ева улыбается мне открыто и нежно, и сердце мое ликует. Я плохо слышу, о чем говорит хозяин... Да, о том, что Пушкин из другой эпохи.

- Нет, пан Богдан. Пушкин интересен для любой эпохи. И для нашей тоже. Он пишет о главном: о свободе, о справедливости.

Я, не ожидая поощрения, нахожу нужные строки:

Паситесь, мирные народы,

Вас не разбудит нести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Все молчат. Я разъясняю, что такое 'клич чести', 'ярмо с гремушками' или 'кнут с пряником'. Хозяин соглашается:

- Да, это справедливое и проницательное стихотворение. Но Пушкин презирал свой народ. Он называет его стадом. По-польски мы говорим 'быдло'.

- Пушкин имеет в виду все народы: и русский, и польский. Он призывает их к свободе.

- Нет, поляки никогда не были стадом, быдлом. Они не смирялись. Они всегда воевали за свободу. И с вашим царем, и с немцами.

Мне становится неинтересно, но хозяин не останавливается. Хочет выговориться

и рассказывает о восстании Костюшко и о недавнем польском восстании, которому русские не захотели помочь. Он говорит, что сейчас в Польше существуют две партизанские армии: Людова и Крайова. Мне об этом не известно. Рядом с нами действуют регулярные польская и чехословацкая армии. Да и то, большая часть их солдат и офицеров - советские граждане. Без стука входит Никитин и тихо говорит мне:

- Комбат, вас к телефону. Срочно. Протягиваю Еве Пушкина и быстро выхожу. На проводе Макухин, он торопится:

- Пригнали коробочки. Приходи с водителями получать. У тебя в наличии два? Так?

- Да, два. Есть, иду.

'Коробочки' - это общепринятый фронтовой шифр танков, бронетранспортеров и тягачей. Глупый формализм: считается, что противник об этом 'секрете' ничего не знает.

- Младший лейтенант, Ковтун, Сидельников! - объявляю я. - Собирайтесь! Ковтун - водитель Батурина, а Сидельников - 'безлошадный'. Его машина

была подбита и сгорела три дня тому назад.

Выходим. Еще светло. С трудом переключаюсь с приятной беседы на будничные дела. 'Нельзя раскисать', - убеждаю я себя и, чтобы отвлечься, пытаюсь планировать завтрашний день. Утром Макухин вызовет меня к телефону и строго конфиденциально сообщит, что прибыли 'карандаши', 'игрушки', 'огурчики', 'семечки', то есть солдаты, пушки, снаряды и патроны. Все пойдет своим чередом.

Надо думать не о стихах, а о том, как из 'сырого' пополнения сформировать орудийные расчеты. Скорее всего, привезут необстрелянных пехотинцев. Надо их обучить...

Мы вряд ли получим хороших водителей. А наши 'доджи', как и прежние 'виллисы', - машины американские, непривычные, капризные в эксплуатации. Новые водители должны поднабраться опыта: