Маргарит. Газеты предпочитали помещать на первых полосах сообщения агентств 'Трансоцеан' и 'Гавас'...

Все чаще в душу закрадывалось ощущение неустойчивости мира и близкого взрыва. Отец повторял: 'До войны - один шаг. Гитлер и Сталин - оба бандиты. Но Сталин, может быть, умнее'. А мама пугалась: 'Изя, замолчи! Ты совсем с ума сошел!'

Мой школьный товарищ Костя Акулов, учитывая обстановку и перспективы, планировал поступить в летное училище, а я, по сходным соображениям, - в Ленинградский военмех. Так я и сделал: аттестат зрелости и заявление поспешил выслать в Ленинград, в ЛВМИ, - 20 июня 1941 года - за два дня до начала войны. Даже уведомления о вручении я не получил...

Не спится мне. Нет в моем коротком прошлом ни крупных событий, ни заметных достижений. Вспоминаются только разные мелочи. Самыми интересными событиями моей скудной культурной жизни были кинофильмы. То было время еще несовершенной юности кинематографа. Фильмов выпускалось мало, зато каждый

на виду. Несколько картин оставили след в памяти: 'Чапаев', 'Огни большого города', 'Новые времена', 'Цирк'... Самое же сильное впечатление произвел

'Большой вальс'. Я увидел совершенно необыкновенный, не похожий на наш, мир красоты и любви, к чему так тянулась душа. Замечательная музыка и красавица Карла Доннер...

Меня озаряет: 'Ева - это же юная Карла. Нет, Ева несравненно красивее, лучше. Она живая, она рядом. Она только что улыбалась мне. Именно мне, не другому'.

% % %

Мысли все скачут, путаются и опять возвращаются к Еве. Я ворочаюсь, прикрываю глаза шапкой - не помогает. Из мешанины воспоминаний возникает одноклассница Ира Швец. Она мне очень нравилась. Я оказывал ей косвенные знаки внимания, но выразить свои чувства открыто не решался. Она же об этом, видимо, и не догадывалась. В последний раз я видел Иру в июле 1941 года. То был во всех смыслах жаркий месяц. Наш город уже непрерывно бомбили, потому что здесь находились важные штабы, даже штаб Юго- Западного фронта, мосты через Южный Буг и Синюху.

Советы Анны Францевны моих родителей не поколебали. Они твердо решили бежать, считая, что она, немка, понять ситуацию не в состоянии. В последние дни июля вырисовывалась устрашающая перспектива остаться в немецком тылу, на оккупированной территории. Никогда не забуду того ощущения надвигающегося ужаса и безысходности.

Потом, после войны, я узнал, что практически все оставшиеся в городе евреи погибли в самом городе и в близлежащих концлагерях: Богдановке и Ахмечетке, на Богополе и в Ольвиополе.

А тогда, в июле 1941-го, услышав о предполагаемой отправке эшелона, мы хватали приготовленный к 'эвакуации' багаж и, обливаясь потом, бежали за три километра на станцию. Нас было шестеро: старшей - бабушке - уже 76, она больна и очень слаба; младшему - моему братишке - 8 лет, он тоже нездоров, инвалид; еще сестра-девятиклассница и родители. С собой нужно брать немало вещей. Родители думают не только о том, куда бежать и как найти крышу над головой, но и что есть, и во что одеться зимой.

Не раз мы тащились с вещами на станцию, - тщетно: то эшелон отправлялся раньше срока, то беженцам вдруг приказывали покинуть вагоны, поскольку состав назначили для военных, то оказывалось, что эшелон 'спецзаводс-кой' и посторонние должны немедленно убраться вон. Нас гнали отовсюду. Иногда почти готовый к отправке состав попадал под бомбежку. Тогда его разбирали, выбрасывали разбитые

или сгоревшие вагоны, а уцелевшие цепляли к воинским, проходящим. Туда нам доступа не было.

После каждой неудачи мы, измученные, павшие духом и обессиленные, возвращались домой, а я возобновлял свои ежедневные походы на станцию, чтобы не упустить,шанс.

Разыскать на забитой составами полуразрушенной станции эшелон было делом не только утомительным, но и рискованным. На видных местах был расклеен приказ: 'Ходить по путям строго запрещается!'. Часовые у эшелонов и патрули могли схватить тебя как подозрительную личность и потащить к военному коменданту.

Нарушителей приказа и вообще людей подозрительных - не шпион ли немецкий? - на станции ловили очень часто. Ловлей занимались не столько военные, сколько штатские: дежурные гражданской обороны, комсомольские, железнодорожные и другие патрули и даже несовершеннолетние пацаны, нас-лышанные о немецких и местных диверсантах, шпионах и лазутчиках. Отловленных подолгу держали в подвале под зданием вокзала, ибо комендант был перегружен другими, не менее важными делами.

Печальных недоразумений было очень много. Кого-то отпускали, кого-то отправляли в ДОПР( дом предварительного заключения). Говорили, что однажды попался даже настоящий диверсант. Возможно.

Не все желающие имели законное право эвакуироваться, точнее, бежать. Некоторых наших знакомых не отпускали с работы: врачей, железнодорожников, инженера электростанции. Многие не выдержали напряжения, опустили руки, окончательно пали духом. Они решили переждать бомбежки в пригородных селах: Лысой Горе, Мигее, Кодыме, а потом вернуться домой и - будь что будет.

Другим пришла в голову столь же 'умная' мысль: пересидеть войну в большом городе, в Одессе, разумеется. Там среди людской массы евреи не так заметны, там не так страшно, можно затеряться и уцелеть. Проблема заключалась в том, как добраться до прекрасной Одессы.

Старики для успокоения молодежи вспоминали библейские прецеденты и более свежие случаи из собственной жизни. Они, эти старики, призывали не суетиться, утверждая, что, в конце концов, все в руках Божьих. 'Бог, будем надеяться, защитит нас, оставшихся среди врагов. Он не даст погибнуть невинным детям своим. Так уже бывало: и во времена царицы Эстер, и при Скоро-падском. Ну, а детей и женщин немцы, конечно, не тронут. В любом случае.

Не темное же средневековье - XX век! Мы ведь ничего плохого им не сделали. Они же культурные люди!'

Родители, а тем более я, не верили этим утешителям и мечтали об одном: уехать! Уехать, куда повезут: может, на Урал, а может быть, в Ташкент, который, как известно, - город хлебный. В конце июля до нас стали доходить слухи: как будто должны отправить в тыл какое-то оставшееся оборудование нашего дизельного 'Завода имени 25-го Октября', где старый Швец, отец Иры, работал мастером. Говорили, что это будет последний эшелон. (Так оно впоследствии и оказалось).

23 июля распространились устрашающие неофициальные вести: немцы совсем близко, они уже окружили город. Слухи, слухи... Мы устали от них. Никому и ничему не верили, пребывали уже в полном отчаянии.

26 июля во время очередной, бесперспективной, как мне уже казалось, разведки я встретил у станции Иру с родителями и младшей сестрой Аллой. Они тащили вещи к рампе. Я поздоровался со Швецами и, шагая рядом с ними, пожаловался, что нам никак не удается устроиться на какой-нибудь эшелон. И спросить даже не у кого. Что делать? Куда идете вы?

Отец Иры, тяжело дыша, втолковал мне на ходу:

- Ты не рассуждай, а беги за своими. Вон там, за рампой, стоит наш заводской эшелон. Может, успеете. Учти, - это последний!

- А нас пустят?

- Начальство уже разбежалось. Назначили дежурных, но они вряд ли придут. Лезьте по нахалке, если будут отгонять! Не бойтесь, ничего они вам уже не сделают. Беги!

Я как ошпаренный кинулся домой. Это не близко - за Бугом, на горе. Прибежал весь в мыле и, с трудом переводя дыхание, объяснил ситуацию.

Через полчаса мы уже схватили свои чемоданы и узлы, закрыли дверь дома и выскочили на улицу. У меня на плече самый тяжелый чемодан, а в руке узел с обувью. У бабушки - ведро с едой, а у братишки - пустой эмалированный чайник. Остальное несут отец, мама и сестра.

Жарко. Нужно бежать, иначе - все пропало! И мы стараемся изо всех сил. Как назло, началась очередная бомбежка. Прятаться, пережидать некогда. Пот застилает глаза, и сердце колотится как бешеное. Слышу, как позади звякает крышка чайника - там ковыляет хромой братишка. Тяжело дышат мама и отец. Когда мы добрались до второго моста, через Буг, бомбежка была в полном разгаре. Людей нигде не видно: попрятались по погребам и накопанным в садах щелям.