– Нет, я! – взвизгнула Ника и схватила меня за руки.

Мы прыгали и хохотали, и в этот миг, когда мы были так близко, так вместе, я почувствовала себя счастливой.

– Ты только сама верь в себя, ладно? И все будет хорошо. Обещаешь? – потребовала я.

Ника кивнула.

– Ты думаешь, он действительно может обрадоваться? – задумчиво спросила она.

– В этом мире все может быть. Я не знаю. Возможно, да. А возможно, что и нет. Но если ты не поговоришь, то так и будешь мучиться. И ничего никогда не узнаешь, – заверила я ее.

Ника резко остановилась и села на диван. Я плюхнулась рядом с ней:

– Позвони ему.

– Я бы ему позвонила, но ты разбила телефон. Он теперь не работает. – Ника кивнула на кое-как сложенные на столе обломки.

– Позвони ему с мобильного. Не придумывай ерунды! – усмехнулась я.

Ника кивнула и нерешительно взяла телефон в руки. Я кивнула и вышла на кухню. Не буду ей мешать. У нее теперь начинается своя взрослая жизнь, и я ничем не могу ей помочь, только могу быть рядом. Любовь, как и жизнь, очень сложная, очень непростая вещь. Но нет ничего прекрасней. И нет ничего больней.

Мне было немного страшно, я ходила мимо прикрытой двери в комнату и думала, что совсем ничего не знаю об этом ее мальчике, ее Николае. А вдруг я не права и он действительно сейчас, прямо сейчас разобьет ее сердце? Ведь я дала своей дочери именно тот совет, которым так боялась воспользоваться сама. И что стало, когда я все-таки позвонила? Я осталась одна.

Теперь я точно знаю, что уже давно нет больше никаких НАС, а есть только один красивый самоуверенный сладкоежка на «БМВ», и одна мать и в будущем бабушка-одиночка с жалостливыми голубовато-серыми глазами, с тонкой фигурой и маленькой грудью. А еще с бывшим мужем-охранником, который, кажется, уже женился на другой, и мамой, которая вьет из меня веревки и которую я люблю, просто потому что люблю. Потому что она моя мама, потому что она одинока и сама развалила свою семью, оставила мужа, который ее любил, но так и не написала тех картин, ради которых было разрушено столько всего. Старушка, которой я часто вру, чтобы не вызвать слез в ее глазах. Даже если знаю, что слезы эти – фальшивые. Я никогда не решалась сказать ей правды о том, что думаю или что чувствую, потому что я для нее – это некий выдуманный образ, с которым она много лет живет и не хочет расставаться.

Не знаю, правильно ли это, но похоже, что моя мать, вырастив меня и столько лет живя рядом со мной, до сих пор не имеет никакого представления о том, какой я на самом деле человек. Кто я, что собой представляю, какие достоинства имею и какие недостатки. Что люблю, а чего боюсь. О чем мечтаю. Я была только статистом в мамином спектакле «Жизнь гения среди удобрения». И я должна была играть свою роль до конца. Только вот я что-то в последнее время от этого очень устала. Слишком многое в жизни изменилось, все стало таким серьезным, подлинным и совсем не игрушечным. И я вдруг стала взрослой, совсем взрослой женщиной с разбитым сердцем. И вдруг впервые я не нашла ни одной причины, чтобы снова придуриваться и разыгрывать спектакли. Я больше не понимала, зачем? И так я сделала в своей жизни слишком много того, что хотела только моя мама. Например, поставила на даче этот ее дурацкий забор.

Забор встал во всей своей двухметровой красе, отгородив нас от новых соседей. После эпохального развала великой и могучей нашей фирмы я приехала на дачу, чтобы, хоть и с опозданием, но попробовать прекратить работы по изоляции елочки, а деньги, хотя бы частично, вернуть. Деньги теперь были гораздо нужнее дома, чем вкопанные в землю, забетонированные и покрашенные морилкой. Куда там, прыткий мамин мужик с хитро бегающими глазками гостеприимно развел руками.

– Ну, хозяюшка, принимай работу! – радостно улыбался он.

– Вот это? – Я в изумлении таращилась на дикое заграждение из неструганых досок. Из того, о чем мы в свое время договаривались с этим мужиком, были только железные столбы, врытые в землю.

– А что? Сейчас морилочкой пройдемся, и будет загляденье! – заверил меня он. Я в ужасе убежала в дом, чтобы не видеть этого безобразия. Морилочка тут никак не могла помочь. Забор был ужасен, и на его фоне елочка стояла, как пленная в концлагере. Особенно глупо было то, что этот дикий частокол отгораживал только одну сторону нашего четырехстороннего квадратного участка. Мне даже захотелось заплакать, но кто же плачет из-за того, что недоделанный забор плохо смотрится на фоне папиной елочки? Так что я сдержалась. Что и говорить, речи о возврате денег я даже не начинала.

– Отличное решение – поставить здесь эту страхолюдину, – возмутилась новая соседка, догнав меня, когда я почти уже скрылась с места преступления. Но побег не удался. Она подошла ко мне со стороны дороги и укоризненно кивнула в сторону чудища.

Мужик предусмотрительно скрылся за домом.

– А что вам не нравится? – пискнула я. – Забор стоит ровно на нашей территории.

– И что, я должна на вот это теперь смотреть? – Она шла на меня, как танк. Ее нос напоминал бойницу, потому что она безостановочно им шмыгала.

– А не надо было вашу эту ржавую рабицу ставить. Мамочку мою расстраивать. Думаете, мне хотелось тут это ставить? Но мама…

– Плевала я на вашу маму. Забирали бы вы вашу елку так, не очень-то она мне нужна. А теперь что, вот это тут будет всегда? – Соседка пыхтела, забывая о том, что именно она и развязала конфликт.

– Слушайте, давайте не будем ссориться. Это моя мама настояла…

– Передайте вашей маме, чтоб она этой елкой подавилась! – плюнула соседка. Потом развернулась и гордо ушла обратно на свою стройку.

– Нет уж. Такое ей сами передавайте, – буркнула я и забралась в машину. Передавать подобное маме, особенно моей – опасно для здоровья. Причем не только моего, но и маминого. Потому что, как бы там ни казалось со стороны, а у мамы здоровья было немного. Помня это, я поначалу решила ничего ей не рассказывать, кроме того, что на нашей даче теперь стоит огромный, неописуемой красоты забор, за которым наши новые соседи не то что нашей елочки, а вообще неба синего не видят – так наш забор высок.

– Прекрасно! – одобрительно кивнула мама, выслушав мой отчет, и подлила мне чаю. – А что у вас там с Никой происходит?

– С Никой? – похолодела я.

Весь этот месяц мы с Никой, даже не сговариваясь предварительно, ни слова не говорили маме.

– Да, с Никой. Она какая-то нервная. Дерганая. Минуты с ней нормально не поговоришь. Это из-за экзаменов?

– Точно! – с облегчением кивнула я. – Из-за экзаменов. Из-за чего же еще?

– Ага, – усмехнулась мама. – Уж она-то не устроит такой сюрприз, как ты. Всю мою жизнь переломала, пришлось ребенка поднимать!

– Это точно, – согласилась я, лихорадочно соображая, как бы увести опасный разговор в сторону. И о том, что в институт Ника даже не ходила. Нам надо, чтобы нас снес ураган? Вот и пришлось менять тему: – А я со Стасом, кажется, разошлась.

– Как это? – удивилась мама. – Вы же еще толком сойтись не успели? Вот, говорила я тебе – меряй по себе шапку.

– Мам, это не шапка, это мужчина.

– Вот тебе лишь бы меня перебить. Значит, бросил он тебя.

– Почему он? – обиделась я. – Может, я его.

– Нет. Не может, – категорически не согласилась мама. – Никого ты не можешь от себя отвадить. Могла бы – не было бы Ники. И Леонида этого, прости господи! Хорошо хоть, он не стал тебе жизнь ломать.

Мама говорила себе под нос и перемещалась по комнате, расставляя на столе заварочный чайник, печенье и прочую ерунду. И ей, как и всегда, казалось нормальным, что она все решает в моей жизни. Как будто я сама неспособна решить хоть что-то. Но дело в том, что впервые это до глубины души возмутило меня. Больше всего возмутило то, что мама действительно имела смелость думать, что она тогда поступила правильно. И уверяла всех вокруг, включая меня, что иначе и быть не могло. Считалось, что я с этим согласна, но тут мне вдруг пришло в голову, что вообще-то я же на самом деле всегда была против. Я никогда не была с мамой заодно, и у меня есть масса вещей, которые я давно должна была ей сказать. Нет,