эволюционного самопревращенья, в сны и предчувствия небытия... Потому что по ту сторону реальности (...) простирается самая дальняя и все еще не последняя из концентрических ' оболочек этой отменной души, отдаленно напоминающая сферическое стекло и наполовину уже не своя, потому что вперемежку с нашими отражениями видны в ней с расплюснутыми носами чьи-то снаружи приникшие лики, уже не мы сами и не меньше нашего тянущиеся рассмотреть нас самих с той стороны (...) и даже, кажется, шепчут что-то'...
После ухода Леонова (огромная потеря для мировой культуры!), естественно, встал вопрос: есть ли теперь - в эпоху безверия и всеобщего упадка духа - в литературе писатель, который воплощает в себе высокий долг служения России, мудрость, широкий взгляд на мир и художественное мастерство? На Руси никогда не переводились талантливейшие служители муз, одержимые высокой подвижнической идеей. И они пребудут всегда, покуда звучит русская речь.
...Леонов больше, чем просто писатель, он еще и философ, стремящийся к созданию картины мира всеобъемлющего характера и упорно размышляющий над судьбами цивилизации. В этом плане характерна одна из последних записей его раздумий: 'Цивилизация как система целостная, состоящая из реальностей, непосильных для осмысления, есть явление совершенно хрупкое. Она передается не путем одностороннего осмысления, одноразового раздумья, а путем передачи прямого общения наставника со своим воспитуемым. Очень опасно думать, что цивилизацию просто воскресить. Сложно потому, что восхождение человека на вершину Гималаев длилось сто тысяч лет, а может, и в десятки раз больше. А прямой путь спуска назад прямиком в исходное положение уложится в какие-нибудь восемь минут. И то, если не считать неминуемых задержек падающего тела на острых уступах'.
В 'Пирамиде' Леонов подверг бесстрашному анализу состояние духа современного мира и в ужасе остановился перед перспективой Апокалипсиса...
Настоящий мастер слова создает, а не живописует портрет эпохи. Как и прежде он погружается в пучину бытия не для того, чтобы расталдычить то или иное событие, но чтобы постичь недоступные обыденному сознанию внутренние пружины времени, открыть тайный смысл не произнесенных вслух мыслей, глубину переживаний и неизреченных упований. Тут как бы заново открывается глубина размышлений Леонова о сложности сущего, о муках творчества. Вдумаемся в них, отринув все суетное, случайное, скоротечное. 'Почти каждому человеку свойственно на склоне зрелых лет мучительное сожаленье, что так и не свершил чего-то важнейшего, предназначенного ему от рожденья, - сожаление, одинаково мучительное и уже потому напрасное, что исходит из запоздалого овладения сокровеннейшими тайнами мастерства, лучше всего эта закатная тоска выражена у Тютчева. Насколько сие поддается нашим скромным наблюдениям издали и снизу, описанное отчаянье гигантов заключается не в мнимом несходстве портрета с оригиналом, а в ценностном, лишь к старости познаваемом несоответствии их, омрачающем удовлетворение столь добросовестно, казалось бы, исполненного долга. С той предпоследней, достигаемой однажды вершинки видней становится гигантская панорама века и проложенные там вехи так называемого человеческого шествия к так называемым звездам - понятней делается вседвижущая анатомия людских страстей, наконец, бесконечно запутанная сложность сущего, всегда более емкого, чем самый усердный наш ученический его пересказ, даже если это будет опрокинутое повторение мира в громадном, благоговейно затихшем океане. Здесь начинается та, обойденная нами, помимо просветительной и античной, пушкинскотолстовской, третья линия в русской литературе, состоящая в отражении события не в документе, а в самой человеческой душе, с приматом художнической личности над материалом, потому что только таким способом, представляется мне, и возможно выделить дальнейшее множество еще неведомых, неповторимых существований из окружающей нас бездушной, математической пустоты, в которой всего так много, что почти нет ничего. В подобные минуты сумерки большого художника омрачаются торопливым, таким поспешным и зачастую бессильным поиском какой-то равноценной сущему абсолютной строки, еще до тебя как бы начертанной незримо на девственно чистом бумажном листе и настолько реально присутствующей, что остается лишь обвести ее там пером для получения нетленного шедевра. И тогда начинается безмолвная, возможно, наихудшая из всех бескровных, пытка бумагой, поглощающей в себя считанные дни гения'8.
Напряженный поиск смысла жизни и художества не мог не сказаться на леоновском мироощущении, что ярко проявилось в пересмотре ряда сочинений и пафосе 'Пирамиды'. Чувство разочарования в окружающей действительности, сознание неразрешимости социальных и политических противоречий в современном мире приводят писателя к конфликту с принципами и идеями своих ранних произведений, к поискам новых духовных источников. Отсюда тяга к вере, к Православной церкви. В последние годы жизни он часто повторял, что является глубоко верующим.
Отвечая на вопрос, как Леонов оценивал события в последние годы жизни, долгое время друживший с Леонидом Максимовичем живописец Сергей Харламов открывает еще одну неизвестную страницу духовной биографии Мастера. 'Это было общение с великим человеком. Мое личное наблюдение таково: чем более человек духовно высок, тем с ним легче, свободнее себя чувствуешь. Мне с Леонидом Максимовичем было очень интересно и радостно общаться. Мы с ним любили бродить по улицам, разговаривать. Не раз он поражал меня удивительно точными, меткими оценками, глубиной суждения. Помню, идем как-то, я, возмущенный до предела, рассказываю ему о сносе исторических памятников. Он слушал, потом говорит: 'Да, да... Сергей Михайлович, смотрите, люди живые бегают, вот что радостно...' Или обсуждаем известный план переброса вод с севера на юг, с тем, как все неладно в нашем мире, а Леонид Максимович вновь меня поразил словами: 'Душу, душу надо устраивать, а там и все остальное устроится'. Как-то спрашиваю у Леонова: 'Леонид Максимович, как же вы могли писать в ранней прозе: 'Не ходите, девки, в церковь, ходите в березовую рощу?' Он отвечает: 'Сергей Михайлович, страшно оглянуться назад. От многого из того, что написано мной, я бы отказался и просто запретил издавать...' В 1991 году в храме Большое Вознесение должна была состояться панихида по Достоевскому. Я позвонил Леонову и сказал: 'Леонид Максимович, ведь вы считаете себя последователем Достоевского. Сегодня панихида, пойдемте в храм, помолимся'. А я знал, что в церкви он много лет не бывал, хотя, например, знал и любил Псалтирь, особенно часто читал мне псалом 136-й: 'На реках Вавилонских, тамо седохом и плакохом...' И вот мы пришли с ним в церковь на панихиду. Я смотрю на него со стороны, вижу: крестится, молится... А уже потом потихонечку он стал ходить в храм... Однажды звонит: 'Сергей Михайлович, а нельзя сделать так, чтобы меня причастили?' - 'А почему нельзя? Когда вам удобно?' - 'Пускай сам батюшка скажет'. И вот мы с отцом Владимиром Диваковым на следующий день приходим к Леонову. У него дома все чисто, прибрано... Леонид Максимович исповедался и причастился Святых Тайн. Был очень радостный...'9
Труден путь Мастера к истине. Да, литература - это мышление, а писатель - это мысль, производное от разума и самопознания.
Как бы то ни было, он исполнил свой долг до конца.
Справедливо ли было время и современники к нему? Сложный, архисложный вопрос, на который трудно дать однозначный ответ. А надо, ибо он, быть может, ярче других проливает луч света на состояние духовности и нравственного климата общества, на нравы, наконец. Размышляя о тщете человеческой жизни, о том, что оставляет человек после себя, Мишель Монтень писал: '...не следует считать человека счастливым, - разумея под счастьем спокойствие и удовлетворенность благородного духа, а также твердость и уверенность умеющей управлять собою души, - пока нам не доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина (...) приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки, что за яства в твоем горшке: 'Ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова, срывается личина и остается самая сущность' (Лукреций) '.
Последний, как увидим, наиболее трудный акт своей жизни Леонид Максимович 'разыграл' с достоинством. Что же мы, нынешние писатели? Талантливый русский прозаик Петр Алешкин, опубликовавший 'Пирамиду' и ценнейшие наблюдения за жизнью и творчеством позднего Леонова, описывает сцену, наводящую на ужас: 'известный врач, профессор поставил диагноз: рак горла (...) Я ужаснулся, когда впервые приехал к нему в больницу, увидел его отдельную палату. Какая там была грязь! Входная дверь провисла, тащилась по полу и не закрывалась полностью. Кран умывальника в палате тек, и чтобы вода не журчала, не билась о грязный, выщербленный умывальник, к крану привязали обрывок бинта, и по нему беспрерывно бежал ручеек. Мухи, тараканы, грязь. Грязная кровать, грязные занавески, грязные окна. И запах, ужасный запах! Господи, в каких условиях лежит, болеет, угасает великий человек.
