фильмы хоть и снятые с добрыми намерениями, но эффектно демонстрирующие варианты насилия и издевательства над человеком? - восклицает Зархи. - Дурман беспредельного антигуманизма может стать не менее опасен, чем наркомания... Благотворная, наконец-то явленная свобода творчества унижается до удали вседозволенности, до предательства нравственности и любви... Подчас и серьезная, наболевшая тема пропитывается соусом порнографических забав, используя то, что давно заплесневело в западной кинематографии... А еще во многих фильмах - только бы не отстать от действительности, от улицы, от навыков молодежи - обильно смачно льется сквернословие... Это плевок на богатейшую выразительность и гибкость русского языка, на нашу культуру'. Вывод кинорежиссера весьма неутешительный: '...грустно наблюдать, как, обретя с перестройкой свободу творчества, кинематографисты продают духовный мир зрителей, занимаясь кадроблудием. И в такой неблагополучный час!' Несомненно, драматизм окружающей обстановки как бы отторгнут от действия шустрых служителей кино.
Нищета духа, сексомания, скажем так, знаменующие собой распад человека, овладели умами не только режиссеров, но и критиков. Присутствие в кино секса является, по их мнению, свидетельством изящества и вкуса. Говоря о телевизионном фильме 'Жизнь Клима Самгина', Л. Аннинский сокрушался: 'У меня такое впечатление, что у Титова нет вкуса к эротике'. 'Теоретик' кино В. Дмитриев более категоричен и требователен к залихватскому торжеству плоти. 'Нас (?) может ждать успех, если... отбросив трусость (!) и лицемерие, мы предложим зрителям высокий (?) эротизм, - вещает он. - Кино должно давать уроки... по одухотворению секса...' (Обратим внимание, как во всех этих высказываниях невинно путаются понятия 'эротика' и 'секс'!). Постепенно формируется 'тонкий вкус', 'высокий профессионализм' в трактовке подобных сцен. '...Чтобы владеть таким способом рассказа, - делится своим опытом актриса А. Плоткина, - нужно очень свободно ощущать себя по отношению к этой теме и знать ее... Но как для 'наследников сталинской культуры', а если без шуток, то - русской православной, можно резко что-то открыть? Высветлить то, что всю жизнь считалось постыдным?.. Для эрот-актрисы необходим большой сексуальный опыт, без которого невозможна, по-моему, правдоподобная работа перед камерой...' Еще бы! Некто Т. Друбич глубокомысленно заключает: 'Эротика, по-моему, очень детское и очень возвышенное чувство... Я думаю, что любая актриса может сняться в эротическом кино, если есть чувство вкуса, такта, а главное - талант...' Был бы спрос - 'таланты' такого сорта найдутся. ' точно - журнал 'Смена' радостно оповещает юных читателей: героиня фильма 'Маленькая Вера' - в исполнении молодой актрисы Наталии Негоды - '...отдается крупным планом со всем присущим ее характеру темпераментом и сексуальным опытом...'. 'Высокий' секс, пошлость, мат - разве это не удар по 'наследникам сталинской культуры'? В сценарии по повести В. Кунина 'Интердевочка' богатый набор похабщины. 'Курочка в гнезде, а яйцо...', 'пусть он... всех ленинградских потаскух перетрахает', 'засранец', 'затрахали, замучили, как Пол Пот Кампучию', 'мне твои поздравления как зайцу триппер' и т. д.
В плачевном состоянии оказалась музыкальная культура, которую насилует рок. Растет тревога и за судьбу театра: катастрофически снижается профессиональный уровень театральных трупп. И не случайно. Отвергнув идеи большого искусства, унаследованного от XIX века, с его эстетическими и нравственными ценностями, нынешний театр встал на путь пропаганды физиологического натурализма и уступает только кинематографу. По части же духовной - он в глухом загоне. Главная причина скрыта глубоко - она в дефиците самого человека, отмечают искусствоведы, в распаде его цельности, в дегуманизации жизни... Это было начало разрушительного процесса.
* * *
И в этот период член Политбюро ЦК КПСС А. Н. Яковлев торжественно заявляет: наступило 'счастливое, неповторимо счастливое время'1. Это торжество человека, предвкушающего свой триумф, победу, приближению которой отдано им много энергии и времени: подготовлены надежные люди в государственном и партийном аппарате, ждет сигнала к действию поднаторевшая в зарубежных вояжах и спеццентрах радикальная интеллигенция. Теперь можно и покуражиться. 14 марта 1990 года он безбоязненно бросает в лицо отягощенному безмыслием Верховному Совету СССР: 'Мы взялись за ломку тысячелетней российской парадигмы несвободы'. Об истинном облике этой 'самой гнусной личности в истории России' (А. Зиновьев) мир узнает позже, но уже к концу 80-х начинает проявляться ее суть. В 1989 году в американском издательстве 'Либерти' вышли две книги: 'Русская идея и 2000-й год' Александра Янова и 'Большой провал' Збигнева Бжезинского. Первый - в прошлом активный советский журналист, а ныне один из ярых русофобов в Америке; второй - последовательный антикоммунист, проживающий в одной стране с А. Яновым. Оба не скрывают своих антирусских убеждений, хотя есть разница в форме высказывания. Если Янов скор на расправу (о русских он иначе не мыслит как о фашистах), то Бжезинский скорее сдержан, в некотором смысле академичен. 'Моя книга - о последнем кризисе коммунизма, - вещает он. - В ней дается описание и анализ прогрессирующего разложения и все нарастающей агонии как его системы, так и самого учения (...) останется в памяти людей прежде всего как самое необычное политическое и интеллектуальное заблуждение XX века'. Подобные прорицания не новость - вот уже более века их оракулы выдают желаемое за действительное.
Нас интересует другое: оба русофоба обращаются к одному и тому же лицу, связывая с ним различные этапы развития нашего общества. Этот деятель - А. Н. Яковлев. Янов так рисует его образ конца 60-х - начала 70-х годов: 'Яковлев уже с 1968 г. пытался превратить русофильство в объект политической борьбы наверху... Это он стоял за статьей в 'Коммунисте'. И заседание Секретариата ЦК, обсуждавшее аскапады 'Молодой гвардии', тоже было делом его рук'. В другом месте: 'Яковлев развернул огромную, поистине устрашающую панораму проникновения русофильства во все области литературы и общественных наук... Никто не осмелился полемизировать с Яковлевым'. В книге Збигнева Бжезинского - Яковлев конца 80 -х таков: '...по сообщению 'Правды' от ' августа 1988 года, Александр Яковлев - член Политбюро, ответственный за чистоту марксистско-ленинского учения, - заявил, что в наше время 'господствующей должна стать идеология хозяина', присовокупив, что 'основной вопрос теории и практики хозяйственной деятельности сегодня соединение интересов. Есть интерес - человек горы свернет, нет его останется равнодушным'.
Но для понимания природы явления следует оглянуться назад, восстановить в памяти страницы прошлого, поразмыслить над некоторыми речениями идеологов-теоретиков, в частности над статьей того, же Яковлева 'Против антиисторизма', посвященной литературе и опубликованной в 'Литературной газете' за 1972 год. Именно 1972 год, когда был нанесен официальный удар по русской культуре, явился годом генеральной репетиции перед внедрением в сознание советского общества идеологии нового мышления, т. е. отказе от духовных, культурных, национальных и государственных ценностей в пользу космополитической доктрины. Это была первая официальная, исходящая с кремлевских 'сиятельных вершин', попытка превратить русофильство в объект политической борьбы в высших эшелонах власти Советского Союза.
Восславив успехи развитого социализма, в недрах которого 'могла сложиться новая историческая общность - советский народ', автор статьи 'Против антиисторизма' обрушился на писателей по случаю их низкого классового самосознания, а именно: 'отсутствие четких классовых ориентиров', 'упускает главный - классовый - критерий и в результате неизбежно попадает под власть схоластики', 'забвение социально- классовых критериев', 'классовые корни... консервативной идеологии' и т. д. и т. п. Это в наши дни, в изменившейся ситуации, можно спокойно и по-разному относиться к подобным лицемерным утверждениям, а в 1972 году обвинение в игнорировании 'классового подхода', к тому же предъявленное партийным функционером высокого ранга, звучало как приговор: издательства выбрасывали из своих планов рукописи, журналы отказывались печатать, по месту службы учинялись унизительные проработки - всего не перескажешь. (Впрочем, более впечатляюще мог бы рассказать большой искусник по этой части, а в ту пору один из подельников Яковлева, то бишь 'прорабов перестройки' в сфере культуры - цековский деятель Альберт Беляев. Переложив старую колотушку из одной руки в другую, он со знанием дела гвоздил по головам тех же русских интеллигентов, что и в начале семидесятых... Благо была у него 'крепкая рука в высокой инстанции': в начале семидесятых Беляев тоже беспощадно предавал анафеме еретиков, то бишь отступников от 'классового подхода'.) Яковлев решил приструнить тех, кто своей нерасторопностью, угловатостью, а то и строптивостью выламывался из этой 'исторической общности' и, таким образом, грубо разрушал радостную перспективу всей парадной картины. А поскольку не укладывались в нее прежде всего культуры русского, украинского и белорусского народов, то на них и обрушил он свой гнев.
Разумеется, самое большое недовольство вызвали у него русские писатели. Им-то и досталось, больше всех. За то, что 'лелеют миф' о 'мужицких истоках', т. е. возрождении русского крестьянства, за то,
