Алка спросила, куда она денет любовь.

– Я же объяснила: траханье остается в силе.

– Но любовь – это же… – Алка злилась, что не знает точного ответа и выглядит дурой, а она ведь точно знает: дура – Юлька. И банки с этим самым тоже дурь. – Нас ведь с тобой зачали в объятии, – сказала она Юльке.

– Ну и где твой отец? – ответила Юлька.

– Не важно, – сердилась Алка. – Однажды был момент любви…

– Назовем это сексом, и все станет проще и яснее.

– Ты против любви? – спросила Алка.

– Где она? Где? Покажи! – Юлька разводила руками. – То-то… Это одни слова… Миром правят ненависть и зло.

Алка вспоминала свое лето и думала: наверное, Юлька права. Ей тогда просто хотелось. Но при чем тут она? Были же другие… Умнее ее, лучше ее. Они ее видели… Любовь… И она им верит, верит, будь они прокляты, эти консервы со спермой и люди из пробирки. Если такое будущее Будущее, то пусть его не будет вообще.

Елена смотрела, как редко и лениво падает первый снег. Его будто разбудили среди ночи, и он едва- едва вышел на свою работу, плохо соображая, где он и что. Воистину русский снег, умирающий в процессе бессмысленного полета, спросонок, так и не осознав цель.

«А следующий первый снег мальчик уже увидит, – сказала вслух окну Елена и была потрясена сказанным. Она ведь ждала девочку, мыслила девочку, одну вместо другой, а сейчас сказала – мальчик. Она даже разволновалась, что из нее самой вышло недуманное слово. – Да нет! – сказала она себе. – Должна быть девочка… Должна…» Скоро ей назначат ультразвук, и все сразу станет ясным. Елена успокоилась и первый раз за все это время испытала радостное нетерпение.

Надо рассказать о свойстве белого цвета. Свойстве снега. Не того, едва разбуженного и умершего в полете, а того, который сделал-таки свое дело: укрыл землю белым. Это потом, когда вы провалитесь в жидкую грязь, скрытую первой порошей, вы скажете небу все, что вы о нем думаете. Но первая реакция на белый, белый снег – радость. У Марии Петровны это связано с еще одним ощущением. Она очень любила позднюю осень и голые деревья. В них она видела истинную красоту дерева, его характер, который дурные листья, на ее взгляд, только портили. Голое же, черное, острографическое дерево на фоне белого снега было для Марии Петровны верхом откровения. Именно тогда ветки и сучья были не просто для нее живыми, они были одухотворены, осмыслены, они покачивались, скрипели, гнулись, разговаривали без этой заполошной кроны, от которой только шум и мусор. Мария Петровна в эти дни могла гулять сколько угодно, не видя людей, а общаясь с деревьями. Ей стало наконец покойно, потому что виделся выход из положения, а главное, вместе с белым снегом глубоко и уже как бы и навсегда ушла боль о Кулачеве. Она сейчас чувствовала себя человеком, вышедшим из кризиса. «Нет уж! – говорила она себе. – Я себя вязать никому не давала, а уж другого вязать тем более грех». Их любовь хороша была для природы, для безделья, а когда загорланят все, а он как человек порядочный станет терпеть и мучаться, и жалеть… Он мужчина балованный, что, она этого не знает? Была, конечно, мысль, почему бы не оставить Кулачева для природы и безделья и не встречаться время от времени, вполне подходящий вариант, и девять женщин из десяти именно так и решили бы. И правильно сделали бы, между прочим…

Но где-то мы уже упоминали, что Мария Петровна была женщиной десятой… Она думала о безмужней беременной дочери, о внучке с пышно цветущим лоном, о времени, которое наступает ей на горло, и об этой ее «страсти на поздний ужин», как она называла связь с Кулачевым.

Потом она скажет: «Я боялась горя, что он уйдет от нас естественным путем мужчины, которому не нужны проблемы с чужой страстью. Я чуяла горе и грешила на него… Горе было в другой комнате».

Последний раз Кулачев звонил на старый Новый год, потому что на Новый он уехал к знакомым егерям заливать тоску.

А Мария Петровна как раз ждала его звонка. Даже Алка ждала.

– Не позвонил?! – вскричала она. – Ну и стервь!

«Значит, я была во всем права, – горько думала Мария Петровна. – И все-таки ждала, как дура… Наперед тебе, Емеля, наука!»

Поэтому звонок тринадцатого января Марию Петровну всполошил.

– Я желаю тебе счастья, – сказал Кулачев, – со мной. А себе – с тобой. Других пожеланий нет. Не правда ли, я однообразен?

– Я думала, что мы это проехали, – ответила Мария Петровна.

– На морозе в лесу все прочистилось, и я вернулся новенький, но со старой песней. Знаешь, я переехал в квартиру дядьки. Она слепит меня своей белой пустотой. Этот дом строился для тебя, Маша!

– Наш журнал прикрывают, – сказала она. – Я уже оформляю пенсию.

– Очень хорошо, – ответил он. – Есть проблемы?

– Никаких. У меня стажа на двоих.

Он расспрашивал о Елене, Алке, даже о сестре-колдунье.

– Про нее не надо, – сказала Мария Петровна.

– Надо! – закричал Кулачев. – Она что-нибудь напортила?

– Господь с тобой! – засмеялась Мария Петровна. – Наоборот, она припадает на грудь… Это сложно, Борис… Это наше личное.

Дело в том, что Наталья приглашала их всех встретить Новый год вместе, выпить, вкусно поесть и забыть все плохое. Вещунья-профессионалка в голову не могла взять, что получит отказ. Она ведь построила такой грандиозный проект их будущей общесемейной любви, куда так клево укладывались роды, младенец, принесение даров и дальнейшее оберегание их всех, и дружба Елены и Аллы с ее деловой дочкой Милой, у которой все есть, но чего-то существенного нет. Одна надежда на сближение с неудачливой семьей родственников, в которой вырабатываются другие ферменты, глядишь, и девочка с пистолетом и поясом карате примет в клювик нечто ей неизвестное и доселе недоступное. В свою очередь и внучке Алле не мешает поучиться жизненной хватке. Она, Наталья, ей скажет: «Детка! Виноград давят ногами, а получается изысканное вино». Почему ей именно это хотелось сказать Алке, Наталья-Мавра не знала. Но сидела, как заноза, эта фраза в голове для внучатой племянницы.

Ей же возьми и откажи в осуществлении новогодней мечты. Без всяких экивоков. Прямо. А тут примчалась Катя с сообщением и плачем, что Кулачев собрал вещи и ушел. Но плачет она просто так, по привычке, потому что поняла: жизни вместе у них все равно не будет, так лучше разойтись по-хорошему, она не кривая и не косая, у нее, слава Богу, есть вполне серьезные поклонники, просто надо выйти из этих чертовых соплей.

– А вот чего твоя престарелая сестра от него лицо воротит, так на это у меня ума нет, – закончила Катя.

Мавра напоила ее кофе с коньяком, потом они поели грибного супа с водочкой, вернулись к коньяку, одним словом, девушки оттянулись, хотя и не нашли взаимопонимания на разлучницу Кати.

– Она сильная баба, – сказала Наталья.

– Ну и какому мужику это надо? – ответила Катя. – У нас ведь надо любить слабость, или я не так запомнила?

– Наши отношения с мужчинами – игра без правил, – ответила Наталья. – У тебя французский парфюм, а он уходит к бабе с кислыми подмышками. Другая вся проникается интересами его дела, даже выучивает терминологию, а он выбирает юристку, которая добросовестно копает под его же фирму. «Черт с ним, с делом, – говорит он. – Женщина важнее».

– Вот и меня возьми, – воскликнула Катя. – Я еще в хорошем возрасте, не дура, внешность вся при мне, в постели все умею, а он идет к старухе, которая ходит ни в чем, у которой и дочка, и внучка, и все неладно, ну?!

– Без правил, – повторила Наталья-Мавра. – Без правил.