– Но я же как Павлов и собака одновременно… Поставила на себе опыт и сделала вывод. Я не смогла бы работать проституткой.
– А может, как раз и смогла… Ведь притворяться легче, чем чувствовать.
– Мне это противно.
– А мне сегодня снился сон про это… И было так здорово, что я даже плакала.
– О чем столько можно болтать? – спрашивала Елена, когда Алка на вопрос, что они делали у Юли, отвечала: «Болтали».
– Ну, мама, – отвечала Алка. – Обо всем. Мало ли…
Елена даже была рада, что Алка ее не посвящает. Она действительно чувствовала себя все хуже и хуже. Боялась сказать матери, чтобы не испугать, сказала Алке:
– Я, доча, так последнее время гнию, что ко мне в гости стали приходить плохие мысли.
– А как ты меня учила поступать в этом случае? Заколотить наглухо дверь. Ты объясняла даже как: гвоздочками, гвоздочками по самую шляпку и – досками наперекрест. А я не понимала, что такое наперекрест. И мне было жалко шляпку.
И они обе смеялись над прошлым временем, которое, становясь прошлым, перестает быть страшным. Время – самая величайшая обманка на земле, которую не постичь простому человеку. Даже если он начинает догадываться о коварстве времени.
Кулачев просто рухнул, когда узнал, что Мавра – сестра Маруси.
– Ты хоть знала, кто она? – спрашивал он.
– Я пятнадцать лет ее не видела, выхожу с мешками, а она стоит. Мавра! Надо же такое придумать! «Везде, во всем уж как-нибудь подгадит».
– Это точно, – сказал Кулачев.
– Это не точно, а Пушкин, – засмеялась Мария Петровна. – Про Мавру. «Домик в Коломне». Хоть бы нос сунула да прочитала, прежде чем называться…
– Ну и что, что сестра? Вы же враги! – кричала Катя. – Ты ей сразу за все и отомстишь! Ведь это она хотела у вас оттяпать наследство? Ничего себе шутка! И думать нечего. Ты ее знаешь как облупленную, тебе же это будет в помощь. Или?
– Или… – ответила Наталья. – Я не отказываюсь, Катерина, нет… Я должна подумать…
– Ты что! – кричала Катя. – Какое думать, если он уже свозит вещи!
– Но на развод он еще не подал?
– Это формальность. Я ему его не дам. Возьму справку, что больная, а больных бросать нельзя.
– Вот это я тебе не советую, – сказала Наталья. – Нехорошо на себя накликивать болезни. Это сильней ворожбы. Может сбыться…
– А мне не надо накликивать! – почти плакала Катя. – Я уже ношу весь сердечно-сосудистый набор.
– Кто его теперь не носит? – философски сказала Наталья.
– Или ты мне железно обещаешь, или выведи меня на кого-нибудь из своих же… У меня на вашего брата последняя надежда.
– Давай я тебя успокою, – сказала Наталья. – Смотри мне в глаза.
– Вот это не надо, – ответила Катя. – Я спокойна, как мамонт.
На самом деле она боялась. С первой минуты, как Наталья переступила порог и сказала:
– Я тебе сразу не говорила… Хотела на нее посмотреть… Дело в том, что твоя разлучница – моя сестра. У нас отцы разные. Мы никак не общаемся много лет, не поделили слезы бабушки. Отец был абсолютно прав, а Машка залупилась не по делу. Даже на похороны не пришла, а батя мой в ней души не чаял…
В последние слова Наталья давно уверовала. Осталось в памяти: звонила – пренебрегли, а то, что это было на девять дней и Маша сказала, что тяжело больна внучка, из памяти вычеркнулось. Легенда же о том, что отчим в падчерице души не чаял, тоже выросла не на пустом месте. Умиравший старик Марию Петровну перед смертью звал и плакал. Наталья ему тогда сказала, что «Машка приходить к нему не хочет». Она не хотела признаться, что все еще опасалась, а вдруг возникнет разговор о деньгах и полумертвый старик сделает что-то не то… У Натальи тогда подходила очередь на машину и на нее шли все бабушкины деньги. «Она меня любила больше, – успокаивала тогда себя Наташа. – Я с ней долго жила. А Машка изредка наезжала. Гостья из столицы. Все мне досталось по любви… А значит, по справедливости».
Сейчас обе женщины – и Катя, и Наталья – испытывали по отношению друг к другу не страх, а, скажем, опаску. Катя теперь уже боялась порчи себе. С чего это Наталья просит посмотреть ей в глаза? Так не договаривались. Наталья же знала скандальную природу Кати. Может такое распустить про то, что «Мавра ничем не помогла», а у нее дело идет хоть и славно, но оно еще по ее, Натальиным, планам только в завязи, в раскрутке. И ей сейчас любой плохой слух – под дых.
Так они и сидели на Катиной кухне, как бы за кофе, а на самом деле с дилеммой – расстаться им так, чтобы никогда не видеться, или использовать ситуацию на всю катушку, чтоб чертям тошно стало?
– Ладно, – первой сказала Наталья. – Я ухожу, но буду думать. В конце концов, ты права, я не единственный вариант…
– Я тоже подумаю, – ответила Катя. – Если она твоя сестра, так, может, это у вас в породе? Я еще очень подумаю, связываться ли мне с вашей нечистой силой.
И Катя решила – не связываться. Этот последний взгляд Натальи был таким, что у нее началась тахикардия. Выпила полфлакона корвалола, а результата ноль: как в тазик вылила. Хоть освящай теперь квартиру от этих долбленых глаз. Какие же они у нее жуткие, зеленой стужей из них тянет, как из хвойной чащобы. Она боится леса именно за этот его низкий, до колен холод, за привораживающую тягость лесной земли, изнемогающей то ли от наслаждения, то ли от муки, поди разберись, какую потеху творят с ней лапы и корневища, какую в ней плетут интригу.
Она вызвала Кулачева на разговор:
– Где хочешь встретимся, если тебе домой приезжать противно.
– Не противно, – сказал он, – приеду.
Он сказал «не противно», и это вселило в Катю такой энтузиазм, что она, ленивая по природе, сварганила такую баранину с овощами, что в соседнем доме был слышен дух.
Но обязательный и пунктуальный Кулачев не приехал, по телефону его нигде не было. Баранина застыла и стала покрываться белесым жиром, настала ночь, и Катя подумала: «Это хороший вариант, если с ним что-нибудь случится. Я поплачу как следует один раз… Пусть даже с ней в паре… С этой сукой… Из ведьм…»
Случилось не с Кулачевым. С Еленой. Ей стало плохо, Алка вызвала неотложку. Неотложка не приехала. Тогда она сама вызвонила Кулачева. Тот помчался на «Скорую», и они приехали одновременно – Кулачев и неотложка.
Елену увезли в больницу. Только определив ее там, а дело было в пятницу вечером, они поехали с Алкой к Марии Петровне и рассказали, что и как.
– Наверное, отравление, – говорила Алка. – Ее тошнило, кружилась голова.
– Что вы ели? – допытывалась Мария Петровна.
– Магазинные пельмени. Нормальные. В пачке вовсю гремели.
Ни суббота, ни воскресенье не дали никакой ясности. К утру Елене стало лучше. Потом опять хуже. Врачи дежурили проходящие, специалистов не было. Анализов не брали. Ждали понедельника.
Только тогда врач, которому Елена досталась, обглядев ее и общупав, сказал, что, по его мнению, ее место в соседнем отделении.
– Это в морге? – пошутила Елена.
– Как же! Как же! – ответил он. – Я подозреваю, что вы беременны, и уже давно. Я вас перевожу в гинекологию.
Как говорится, как в воду глядел.
Если ваша разведенная и неустроенная дочь, к тому же не очень здоровая, к тому же не очень богатая, имеющая собственную взрослую дочь, вдруг оказывается беременной на ровном месте, то не надо рассчитывать на душевный подъем и силы радости.
Мария Петровна незамедлительно взяла в голову идею аборта и тут же стала ее осуществлять, ища в недрах больницы «хорошие руки», хорошую анестезию, добросовестных стерилизаторов. Такое время – за всем нужен глаз да глаз. Она так была занята «делом», что не задавала вопроса, от кого…
