Непьющие, образованные, небольные, с фобиями и маниями и без них, они просто шли косяком в руки, бери, поворачивай во все стороны, заглядывай в рот, считай зубы и бери – не хочу.
Отвлекала сестер от увлекательного женского поиска необходимость крутиться и в других направлениях. Время-то было «крутильное», но тем не менее однажды Елена была звана к одной из сестер, по имени Галя, на просмотр очень перспективного по анкете кандидата: холост, стабильная работа в каком-то выжившем в борьбе «ящике», старенькая мама, с которой он «очень леп».
– Не женился не почему-либо, – объясняла Галя, – а потому, что долго был парализован отец. Очень тяжелый по весу человек…
– Ну и что? – спросила Елена.
– Уставал, – просто ответила Галя. – Раз перевернешь, два перевернешь – до женщины ли?
– Знаешь, – ответила Елена. – Мне бы кого-нибудь из мира, где нет парализованных, с другим опытом, что ли…
– Другого мира нет, – ответила Галя. – Где ты его видела? Это раньше хоть многого не знали… А сейчас все на виду. Все в глаза.
Настроения идти не было никакого. Никто ей был не нужен. Но «сестры» говорили – это и есть самое страшное. Ей мужчина нужен, как вода для грядки. Это же ненормально – иссыхать в такие годы.
«Ненормально, – думала Елена, – но и нормально тоже. Мне не все равно, кто будет поливать мою грядку. Вообще это, как выясняется, дело штучное…» Одна ночь у нее была в жизни, чтоб сравнивать, а считала, живя с мужем, что «процесс идет нормально». А он вообще никак не шел – процесс. Чтоб забрать в себя чужую плоть, а вернуть вместе со своей, а потом запутаться, где чья, любить всеми кончиками пальцев, а в тоненьком мизинце обнаружить такие запасы сексуальной мощи, чтоб снова и снова начинались полет и счастье… При чем тут то, что было с мужем? Его даже жалко… Но и при чем тут этот добропорядочный из «ящика»? Разве телу все равно, с кем петь мелодию, разве она уже не знает закона совпадения?»
Но Галя твердо сказала:
– Все! Он придет, и не кочевряжься. Надень бирюзовую кофточку. Она тебе идет. И завей волосы, Христа ради. Что ты за ними не следишь?
С волосами творилось черт-те что. Они не завивались. Снятые бигуди обнаруживали абсолютно прямые пряди. Это был фокус волос, который даже смешил. Ну, сбились волосы с пути и нахально жили по- своему.
Но тут перед свиданием с потенциальным женихом волосы завились. И хорошо уложились, настолько хорошо, что Елена решила надеть не бирюзовую кофточку, которая хороша и известна народу, а то, чего никто не видел: прямое полотняное платье с мережкой по лифу, с бахромой по низу, поверх него напяливалась сетчатая безрукавка-кольчужка. Вместе с кремовыми туфлями и бисерной сумочкой она выглядела дорого и модно. К платью был еще сетчатый шлемик, Елена в нем никогда не была уверена. А тут и он плотно охватил голову, оставляя на воле получившиеся кудри.
Елена с удивлением себя разглядывала в зеркало. Женщина в нем была вполне, но к ней имела смутное отношение. Зачем ей были даны этот вид и эта стать, зачем завились волосы, ответов на эти вопросы у нее не было, приходил первый и примитивный: кандидат для судьбы должен был быть сражен наповал. Но если так, то он судьба? Тогда кто Павел Веснин?
Жаль, что в таком виде пришлось ехать в муниципальном транспорте. Чуть-чуть помялось полотно платья, чуть-чуть слизнулись губы, чуть-чуть вытянулись кудри. Но в прихожей Гали Елена поняла, что все это улучшило впечатление, придало виду естественность, ну что поделаешь – ходят по Москве красавицы, как простые, и ничто их не берет.
Случилось то, что случилось. «Ящичный мужчина», смиренно ждавший судьбу в виде скромной труженицы в суконной там или джинсовой юбке, увидел перед собой дерево не по плечу. Он смылся практически сразу, до горячего, на Елену смотрел ошалело, а Гале на выходе сказал: «Ты бы мне еще Мадонну подсунула. Я на ее шапочку сроду не заработаю».
Галя устроила Елене выволочку:
– Сказала же русским языком: «Бирюзовая кофточка, бирюзовая кофточка!» А ты напялила эти кружева и сетки для простого мужчины. Думать же надо!
– А он мне как раз понравился, – сказала Елена. – Ест аккуратно и пахнет не говном.
– А почему он должен пахнуть говном? – закричала Галя. – За кого ты меня держишь? Нормальный дядька, со скромным, но стабильным достатком.
– Ты с ним спала? – вдруг спросила Елена.
– Да ты что? Спятила? – Галя от потрясения вопросом села с раскрытым ртом, с видом дуры-дуры. – Ты что?
– Ничего, – ответила Елена. – Просто интересна его материальная часть.
– Хамка! Хамка! – кричала на нее Галя. – Я такую свинину зафигачила, без единой жилочки! Я думала, придут люди, им плохо, они одинокие… Они поедят вкусное, выпьют водочку, расслабятся… Уйдут вместе и проверят друг у друга эту чертову материальную часть. Мне ее что – надо было подать на блюде? А это, дорогая Леночка, яйца мужские натуральные, с хоботом… Ковырни вилочкой, он встанет во весь рост…
Кончилось смехом… Свининка таки хорошо пошла под водочку, Галин муж молчал-молчал, а потом высказался:
– Мужик, который уходит до настоящей водки и мяса, по мне, проверки не выдерживает… Я лично люблю ходить в гости пожрать… Дома, конечно, хорошо, а в гостях интереснее… Какую-нибудь оригинальность придумают… Сейчас можно человека удивить. Я очень люблю удивляться желудком, очень.
Возвращалась Елена поздно. Возле дома стала бояться, но, слава Богу, проскочила спокойно, и, когда уже заперлась, и разделась, и села в кресло, ее настигла тоска, и печаль, и смута. «Будь ты проклят, Павел Веснин, – думала она. – Ты мне мир застил. Я тут замуж засобиралась, рядилась, а он испугался. А ты меня, считай, ни в чем не видел… Ну почему ты не пришел ко мне, дурак, еще, почему не пришел?»
Лето кончилось стремительно. Оно уходило из Москвы нетерпеливо, как уходит человек из не своей компании, раз-раз – и нету. Кулачев помогал Марии Петровне потихоньку увозить вещи с дачи, а она каждый раз, замирая с узлом, думала о том, что, считай, лет двадцать занималась этим одна, даже при живом муже, которого хватало только на то, чтоб остановить такси. Но тогда было буколическое время, такси ездили там и тут, их, конечно, считали рвачами, но, Боже, Боже, как мы были не правы!
В прошлом году, году другого ее времени, она просто сдвинулась умом, пока совершила дачный съезд. Еленин муж из игры вышел значительно раньше, чем вышел из игры совсем. Елена сказала, что пусть все горит синим пламенем, и Мария Петровна сама таскала тюки, умоляла каких-то знакомых довезти ее до первого метро, потом стояла с узлами у поребрика и ждала самого нежадного из скупых, самого нехамского из хамов, а дома потом два дня заныкивала подушки, одеяла, шторы в углы, городские «загнетки» до следующего лета, но вот и оно уже прошло, и снова она вяжет узлы, но все уже иначе.
– Я не привыкла, – говорит она чистую правду, когда Кулачев забирает у нее сумки и баулы. – Я на самом деле не умею жить, когда кто-то сделает за меня.
В эти минуты, бывает, он прижимает ее к себе, и она слышит, как стучит его сердце. «Это от узлов», – думает она.
Он приводил ее в квартиру, где хотел, чтобы они жили вместе.
Квартира была нечеловечески белого цвета.
– Ой! – сказала она. И потом долго объясняла ему, как ей дорог ее хлам, что у нее полно драных книжек, с которыми она не расстанется ни за какие коврижки, что акварели и батики, купленные во время оно в Битце и Измайлове, наверное, гроша ломаного не стоят, но ей лучше не надо. («Видишь, какие у него фантазии? Он – Дали из комнаты три на четыре с северным окном. Он не видел желтого цвета никогда. Он его не знает… А девочка его, дочь, сухоручка…») Она объясняла ему, доказывала, что не сможет бросить свой угол, что тронется от этого умом, а он ей отвечал:
– Мы все заберем. Все. Мне нравятся твои акварели. Знаешь, как он будет смотреться, твой художник, на белой стене?
– Не знаю, не знаю, – отвечала она. – Может, все увидят, что он не знает желтого цвета, и скажут «фи».
