Учительница пыталась и так, и эдак, продвинутые, они ведь все приставучие, но ничего от Алки не добилась. Решила: Алка – девочка умственная, фантазийная, а физически и сексуально отстает. Та же возвращалась и думала, что учительница просто недотраханная баба и самоудовлетворяется разговорами про
Тем не менее разговор разбередил головенку. Алка шла и размышляла обо всем сразу. О бедном Кулачеве, которого бабушка продинамила. Это же надо! Такой мировой дядька, а бабушка как ножом его отрезала. Ну не дура ли? Думала о матери, которая нашла время забеременеть, и неизвестно от кого. Она хорошо помнит, как отловила ее на Грохольском без кровинки в лице. Тогда мать назвала фамилию и имя некоего мужчины, но Алка уже успела напрочь их забыть, пыталась вспомнить – никак. Алка теперь знает, как могло быть у матери: как было у нее. Не будь тогда той кретинки, Лорки Девятьевой, «тот тип» взял бы тогда ее, Алку, и повел хоть куда… Хоть в реку, хоть в лес. И она пошла бы. И могла бы сейчас носить в животе ребеночка, потому как никаких предохранительных причиндалов у нее не было, как, видимо, не было и у матери. Но она – ладно. Малолетка. Но как об этом не подумала мать? Значит, это было как смерч, как вихрь, как шаровая молния. Эй ты, учительница! Ты знаешь, что так бывает? Ты хоть слышала про это? Бедная мамочка попалась… Возможно, сразу… И разве могла она после этого убить дитя, рожденное вихрем? Еще Алка думала о том, как это будет у нее и с кем… Она вычеркнула из сердца темных блондинов с культуристским разводом плеч… Ей их уже хватило. Виделся высокий, узенький мальчик – брюнет с большими карими глазами. И пусть он чуть-чуть сутулится от смущения своим ростом. Надоели незакомплексованные, гордо несущие впереди себя свое «оружие». Этот будет смущен. Не так, как Мишка – «сырые сапоги», от сверхзакомплексованности, что тоже не подарок. Он будет смущен от счастья, что в мире, где ничего не поймешь, где полным-полно всего разного, где красота валяется под ногами пополам с уродством и часто это сиамские близнецы, так вот, в этом мире шиворот-навыворот она, Алка, выйдет ему навстречу, и он скажет ей: «Привет!».
Давайте сделаем выдох.
У подъезда Алкиного дома, опершись ногой на пенек от сломанной лавочки, стоял мальчик. Он был высокий, черноглазый, сутулый, у ног его лежал рюкзачок, и он смущенно убрал ногу с пенька и даже смахнул с него как бы грязь от собственных ботинок.
Алка даже раскрыла рот и остолбенела.
– Привет! – сказал мальчик с легким акцентом. – Я тут… жду…
Надо было сделать усилие для шага, и ей наконец удалось вынуть ногу из вязкого варева, потом с трудом вынуть другую. Она вошла в лифт с ошметками неведомого груза и слепо нажала кнопку.
Судьба прижала бока времени.
Время припустило бег…
Выписавшись из больницы, Наталья, во-первых, расторгла контракт с телевидением, во- вторых, по цепочке отменила все свои сеансы, в-третьих, вынула деньги из хрустальных емкостей, пересчитала их и спрятала, а потом, обрядившись в затрапезу и напялив темные очки, поехала к Елене. У Елены сидел Кулачев, намазывал на беленькие кусочки хлеба масло и икру и скармливал беременной девушке. Картина была вполне семейная, почти елейная, Наталья, настроенная на другой лад, была сбита с толку…
Хорошо, что была беспроигрышная тема – взорванная машина.
– Кому свинью подложила? – спросил Кулачев прямо.
– Брось! – возмутилась Наталья. – Я этим занималась осторожно. – И добавила значительно: – Тебе ли не знать… Я думаю – со мной ошибка. Не туда подцепили предмет. Я стояла рядом с такими машинками, будь здоров! Вот и вышла промашка.
– Не принижайся, – не унимался Кулачев, – не принижайся. На тебя такой был спрос.
– Все! – ответила Наталья. – Завязала. Уйду в центр нетрадиционников. Там тихо, как в могиле.
Она сама налила себе чаю, сама себе сделала бутерброд с икрой, сахару насыпала много, глотала громко, с вызовом. Кулачев засмеялся и сказал:
– Меня, кажется, выгоняют…
Уходя, он поцеловал Елену в макушку и дверь закрыл тихо.
– Чего матери надо? – в сердцах сказала Елена. – Ну скажи… Чего?
– Она боится, – ответила Наталья. – Боится разницы в возрасте. Боится другого уровня жизни. Боится изменений… Она ведь считала, что уже пришла, что уже остановилась, а ей предлагают идти и идти дальше… Страшно.
– Ты же сама говорила, что она сильная.
– Так с сильными это и происходит. Слабых несет ветер. А твоя мать всюду пускает корни…
– Жалко, – печально сказала Елена. – Жалко… Сколько там жизни осталось…
Наталья вздрогнула от этих слов. Нельзя такие слова говорить, нельзя.
– Не смей так говорить! – закричала она. – Не смей!
– Ты на меня не кричи, – сказала Елена спокойно. – Не тебе от меня мою мать защищать. Ты вообще как в нашей жизни возникла? А главное – зачем? Я все хотела тебя об этом спросить.
– Долго рассказывать, – ответила Наталья. – Но я, как ты говоришь, возникла… Я, может, и сама не хотела, может, мне без вас спокойней было бы, но случилось, как случилось… Мы родственники, Ленка, и нам надо держаться друг за друга. Ну что нам делить?
– Нечего! – засмеялась Елена. – Все твое – твое…
– Ну прости меня за то, прости! – тихо сказала Наталья. – Очень прошу – прости.
– Наташка! Не в тот угол молишься! Ты перед матерью виновата, не передо мной.
– Она не простит, – тихо ответила Наталья. – Твоя мать – такая штучка, каких черт не видывал… А я перед ней даже на колени бы встала…
– Это зрелище, – засмеялась Елена, – не для слабонервных. Поэтому не становись уж… Тем более что действительно скорей всего встанешь зря.
Остро вспомнилось, как становилась на колени мать, когда Елена подбивала ее судиться за наследство. Как они ее тогда поднимали с отцом, а в глазах матери такое было непрощение… Кому? Им? Что начали этот бесполезный разговор? Наталье, за то, что превратила любовь к себе в нелюбовь к себе же? Жалкому их безденежью?
«Какая же я была стервь», – думала Елена о себе той, но не было в мысли гнева. Думалось как бы и не о себе и как бы со стороны. Последнее время с ней так бывало часто: люди, события начинали существовать отдаленно-отдаленно. «Это потому, что я ношу, – думала она. – Во мне мой мир, а остального мне не надо». Но и эта, объясняющая, мысль тоже существовала там, где Елена как бы и не существовала. Вне ее.
Вот, к примеру, сидит Наталья. Если прикрыть глаза, то можно увидеть, как она растворяется в чистом… пламени ли? небе ли? В чем-то… «Так вот накатит, – думала Елена, – а ты живи, как живая с живыми. А ты не здесь и не с ними».
Они молчали, в их молчании то ли рождался дурак, то ли пролетал ангел, но это было производительное молчание, ему бы еще несколько секунд, чтобы пройти по хрупкому мостику истины, но распахнулась дверь и влетела сияющая Алка, ведя за собой высокого, смуглого, сутулого паренька с огромными смущенными глазами.
– Мы тоже хотим чаю! – закричала Алка. – Его зовут Георгий.
Елена и Наталья споро вскочили со своих мест и закрылись в комнате, вид у них был слегка заполошенный и даже несколько угодливый.
– Грузин, – тихо сказала Наталья.
– Армянин, – не согласилась Елена.
– Чеченец! – сказали обе одновременно и засмеялись.
И вот тут точно – пролетел ангел.
Алка намазала бутерброд икрой, а мальчик замахал на нее руками.
– Я это не ем! – сказал он тихим голосом.
– Таких людей, чтобы это не ели, на земле нет, – ответила Алка.
– Есть. Это я. – И добавил: – И ты не ешь… Это для твоей мамы. Ей нужно. Папа для нее купил.
– У нас нет папы, – с чувством сказала Алка, чтоб раз и навсегда закрыть этот вопрос честным
