Ей этот шарф родители подарили на Восьмое марта. Японский.
– Ты откуда здесь взялась, прелестное дитя?
– А что, мне тут нельзя? – ответила Лена, ударяя на слове «тут».
– «Тут» – далеко от дома, – отвечает отец.
– Три копейки за трамвайный билет, а собака зайцем, – говорит Лена. – А вот как ты тут оказался?
– Видишь здание? Это наше министерство… У нас с ним всякие отношения.
Лена посмотрела – действительно, в большом доме, который виднелся невдалеке, было министерство, в котором отец часто бывал. И идти отцу к трамваю можно было только этой дорогой, через «Дубки». Отец посмотрел на ее задумчивое, нахмуренное лицо и засмеялся. Лена недоуменно пожала плечами.
– Чего веселишься?
– Во-первых, чудная погода. Во-вторых, я вижу тебя, что мне всегда радостно. В-третьих…
– А в-третьих?
– А в-третьих… Жить очень хорошо, дочка! Ты пока этого еще не понимаешь…
– Почему это я не понимаю?
– По-настоящему это приходит позже… С сединами. Вдруг – раз… И видишь… Дышать – это радость… Собака – тоже радость. Усталость от работы – даже больше, чем радость… Музыка…
– А Ольга Николаевна… Она… Что тут делала?
– Ольга Николаевна шла на концерт…. И мы с ней поболтали… И это тоже радость…. Разговор с милым, хорошим человеком.
– Ничего она не милая…
– Ты же всегда сама это говорила…
– Мало ли…
– Она хорошая, – повторил отец. – И о тебе она говорит очень хорошо.
Лена не знает, что ей на это сказать.
– А мы сегодня стали всем на улице говорить «здрассте»… Hac не поняли, – сообщила она.
– Ну и дураки те, что не поняли… Мне лично это нравится…
Навстречу им шла дама с собачкой. Отец приподнял шляпу и вежливо поклонился.
Дама фыркнула и свернула в аллею. Лена засмеялась.
– Тебя тоже не поняли, – сказала она. – Так тебе и надо!
Им хорошо вместе, но Лена помнит о звонке, и мучительная складка по-прежнему перерезает ей лоб.
– А тебе не кажется странным, что разные люди вдруг неожиданно оказываются почему-то в одной точке земли? – спрашивает она.
– Ты про что? – Но отец понял, про что спрашивала дочь.
– Про тебя и Ольгу Николаевну, – спокойно и терпеливо объясняет Лена.
– Так бывает… Капрал тебя потянул за поводок, ты себя в трамвай, а тут шел я…
– А Ольга Николаевна?
– Она имеет право ходить, где хочет, – вдруг жестко сказал отец.
И эта его жесткость почти успокоила девочку, она посмотрела на отца – совсем обычный, разве что какой-то молодой. Так он и на самом деле еще не старый.
– Ты молодой, – как-то задумчиво сказала она ему. Глаза отца засветились, он прижал к себе дочь.
– Какая осень, а? Дымком тянет!
– Куда тянет? – с иронией спросила Лена.
Отец стал играть с Капралом, а Лена смотрела и думала о том, что отец ей и нравится и не нравится сразу. Запутаешься с этими взрослыми, прыгающими на траве, как мальчишки.
В лифте, который подымал их домой, от красивого зеленоглазого мужчины постепенно ничего не оставалось. Лена видела это превращение: откуда-то из глубины отца вышла усталость и какая- то раздраженность, он постарел на наших глазах и будто бы стал меньше ростом. Он долго тер подошвами неказистый половичок у двери, оттягивая момент возвращения.
Лена удивленно посмотрела на отца, и он понял, что стал другим. И как-то неловко дернул шеей, будто взгляд дочери ударил его.
– О! Все вместе! – сказала им мать.
– Я немного прошелся пешком, – торопливо, не глядя на мать, сказал отец. – Такая осень.
– Дымком пахнет, – с иронией сказала Лена.
– Правильно сделал. Надо больше, больше ходить! – Мать накрывает на стол, старательно пряча внутреннее беспокойство. – А еще лучше – бегать. – Давайте побежим, ребята?
– Куда? – спросила Лена.
– За здоровьем! – охотно отвечает мать, как будто разговор о беге был для нее сейчас – самое важное. – Издревле человек начинал свой путь с бега. От опасности. За пищей. Почему маленькие такие непоседливые? В них генетически заложена тяга к движению…
– Ты знаешь, Люба, – сказал отец, по-прежнему старательно не глядя на жену, – пожалуй, я не буду есть. Мы сегодня в конце дня отмечали пятидесятилетие нашей библиотекарши, и я был вынужден съесть вот такой, не поверишь, – отец показывает какой, – кусок… киевского торта. Его передали прямо с поезда, кто-то специально ходил встречать… Такие усилия, что нельзя было отказаться… Совершенно сыт…
– Я тоже не буду, – сказала Лена. – Расхотелось. – И ушла в свою комнату.
Мать стоит перед накрытым столом. Один Капрал, гремя миской, жадно ест свою кашу. Из комнаты Лены доносится звук музыки. Звонит телефон. Мать берет трубку.
– Да, – говорит она усталым, измученным голосом, но тут же вся подбирается. – А! Это ты, Коля! Все я помню… Завтра в шесть. Ну, давай прочти. – Она что-то слушает по телефону, потом перебивает. – Нет, это не пойдет. Меньше красивых слов… Притуши свои восклицания… Скромнее и сдержаннее. Я не певица эстрадная. Я судья. Представь меня скромненько и со вкусом. Что я делаю? Собираемся ужинать. Лена, как всегда, за пианино. Спасибо, передам…
Положила трубку, прислушалась. В квартире стало тихо. И мать пошла по квартире, такой привычной и такой неожиданно затихшей. Наступила какая-то натянутая, как тетива, тишина…
Открыла дверь в комнату дочери. Увидела согнутую за пианино спину. Автоматически сказала:
– Сядь прямо.
Мать не видела, что Лена плачет. Беззвучно, слизывая слезы со щек.
– Слышишь? Сядь прямо! – повторила мать. Спина выпрямилась.
Мать подошла к ванной, прислушалась. Течет вода.
Мы видим то, чего не видит она. На краю ванны, упершись ногами в стену, с закрытыми глазами сидит одетый муж. Вода бьется в ванну мощной струей, но он загородился от нее полиэтиленовым пологом. У мужа измученное лицо с закрытыми глазами, в зубах стиснута трубка.
Мать вошла в комнату и на всю мощь включила телевизор.
– Уже началось! – крикнула она им.
– Да! Да! Я скоро! – ответил из ванной муж. А Ленка ничего не ответила.
На экране телевизора вовсю погоня. Капрал внимательно смотрит телевизор.
Мать сидит рядом с ним, глядя на экран невидящими глазами. Это уже совсем другой дом, чем тот, в который вернулась из школы Лена. Каждый сам по себе.
Гардеробная музыкальной школы. Лена вешает на крючок вешалки свой плащ. Гардеробная находится в самом закутке, за большой старой изразцовой печью. Девчонки прибегают сюда подтянуть колготки, преподаватели – за стаканчиком кипятка, который постоянно кипит в большом чайнике на электроплитке возле самой печи, давно не исполняющей свое прямое назначение.
Лена повесила плащ и увидела рядом длинный, в крупный горох, малиновый шарф, который торчал из рукава женского пальто. Она потрогала его, будто проверяя, живой ли он. Потом взяла и перевесила свой плащ подальше.
Тяжело, с каким-то присвистом вздохнув, она медленно, нехотя поднялась на второй этаж и остановилась у двери в классную комнату. Что-то не давало ей переступить порог.
Там звучала музыка. Играла явно не ученица, и музыка не ученическая, какая-то совсем другая – нервная, но счастливая, с каким-то внутренним восторгом, который прячут.
