еще, но в какой-то момент ему пришло в голову, что одно неверное движе­ние может привести к взрыву и тогда Лавка мясника окончательно обвалится. Поняв это, Лев вернулся на красную ковровую дорожку и сидел там с Рисой и Коннором до тех пор, пока их не увезли на «скорой помощи». Потом Лев встал на ноги прямо посреди творящегося бес­порядка и признался в том, что одним из тер­рористов был он. Он продолжал признаваться в этом всем подряд, пока один из полицейских не согласился арестовать его. Поначалу он да­же не хотел надевать на Льва наручники, бо­ясь, как бы он не сдетонировал, но Лев убедил его это сделать, сказав, что сопротивляться аресту не будет.

— То, что ты сделал, Лев, привело людей в не­доумение. Никто не может понять, кто ты: ге­рой или чудовище.

Лев отвечает не сразу.

— А есть еще варианты? — наконец спрашива­ет он.

Пастор Дэн молчит. Вероятно, он не знает ответа.

— Приходится верить в то, что есть какое-то высшее объяснение тому, что с тобой произо­шло, — говорит он, глядя на обложку журнала, которую продолжает держать в руке. — Сначала тебя похитили, позже ты стал Хлопком, но хло­пать отказался, и все это привело к нынешнему положению. Многие годы ребята, которых от­давали на разборку, были безликой массой ни­кому не нужных детей, но теперь ты стал их олицетворением.

— А нельзя мне олицетворять что-нибудь дру­гое? — спрашивает Лев.

Пастор Дэн снова смеется, на этот раз от души. Он смотрит на Льва, как на обычного мальчика, а не на какого-то инопланетянина. Льву на мгновение начинает казаться, что он и есть обычный тринадцатилетний подрос­ток. Это чувство ему совершенно незнакомо, потому что всю свою жизнь ему внушали, что он необычный ребенок. Так всегда бывает с детьми, которых родители хотят принести в жертву.

— Так что же будет дальше? — спрашивает Лев.

— Насколько я понимаю, они хотят за не­сколько недель вывести большую часть взрыв­чатого вещества из твоей кровеносной систе­мы. Ты будешь представлять собой определен­ную опасность, но не такую, как раньше. Сможешь хлопать в ладоши, заниматься спор­том — что угодно — и не взорвешься. Естествен­но, наиболее контактными видами спорта за­ниматься будет нельзя.

— А потом меня отдадут на разборку?

Пастор Дэн качает головой:

— Они не станут отдавать на разборку терро­риста, накачанного взрывачатым веществом — полностью из кровеносной системы его никак не вымоешь. Я разговаривал с твоим адвока­том. Он считает, что тебе предложат сделку, — в конце концов, ты сильно помог им, указав, где прячутся люди, влившие тебе в вены этот ужас. Они использовали тебя и получат по за­слугам. Так что судья, вполне возможно, решит, что ты в этой истории жертва.

— Но я же знал, что делал, — возражает Лев.

— Тогда расскажи мне, зачем ты хотел это сде­лать.

Лев хочет рассказать пастору все, но подхо­дящих слов не находится. Злость. Обида чело­века, которого предали. Ярость от того, что никакой вселенской справедливости нет. Но что из этого в действительности послужило причиной? Чем он оправдывал свои поступки?

— Ты несешь ответственность за свои поступ­ки, — продолжает пастор Дэн, — но в том, что в эмоциональном отношении ты не был готов к жизни в реальном мире, виноват я и другие лю­ди, воспитывавшие тебя лишь для одного — чтобы принести в жертву. Мы виноваты не меньше тех, кто накачал тебя этой отравой.

От стыда пастор даже отворачивается. Он старается подавить растущий в душе гнев, но Лев видит, что священник сердится не на него.

— В общем, по тому, как идут дела, — говорит он, глубоко вздохнув, — можно предположить, что тебе предстоит провести несколько лет в колонии для малолетних преступников, а по­том еще несколько лет под домашним арестом.

Лев знает, что ему следует радоваться, но радость почему-то не спешит проявиться. Пер­спектива домашнего ареста его особенно сму­щает.

— И в чьем же доме меня будут держать? — спрашивает он.

Пастор явно обладает способностью чи­тать между строк.

— Ты же понимаешь, Лев, что твои родите­ли — люди абсолютно негибкие.

— Так в чьем же доме?

Пастор Дэн снова вздыхает:

— Когда твои родители подписали разреше­ние на разборку, ты, согласно закону, перешел на попечение государства. После того, что случилось в лагере, твоим родителям было официально предложено взять опекунские обязанности на себя, но они отказались. Мне жаль.

Лев не удивлен. Он в ужасе, но скорее даже доволен тем, что его предположения подтвер­дились. При мысли о родителях в его душе на­чинают копошиться те же демоны, что приве­ли его в ряды террористов. Но вместе с тем он делает и одно открытие: оказывается, отчая­ние не так бездонно, как ему казалось.

— Значит, теперь моя фамилия Сирота?

— Нет, необязательно. Твой брат Марк подал прошение о том, чтобы опеку вверили ему. Ес­ли он получит разрешение, после того как те­бя выпустят, ты попадешь к нему. В этом случае ты останешься Калдером... если захочешь, ко­нечно.

Лев одобрительно кивает, вспоминая вече­ринку по случаю праздника жертвоприноше­ния и то, что Марк единственный был против того, что с ним хотели сделать. В то время Лев еще не понимал, что так возмутило брата.

— От Марка они тоже отказались, — говорит он пастору. — По крайней мере, буду в хорошей компании.

Священник расправляет рубашку, слегка ежась от холода. Он совсем не похож сегодня на того пастора Дэна, которого знал Лев. Впер­вые он видит его в обычной одежде.

— Почему вы так одеты? — спрашивает Лев.

Пастор отвечает не сразу.

— Я покинул свой пост, — наконец признается он. — Оставил церковь.

Мысль о том, что пастор Дэн больше не па­стор Дэн, приводит Льва в замешательство.

— Вы потеряли веру?

— Нет, — отвечает пастор. — Я, как и раньше, верю в Бога. Но не в потворствующего челове­ ческому жертвоприношению.

Лев чувствует, что дышать становится все труднее — водоворот чувств, поднявшихся в ду­ше, грозит затянуть его с головой. Эмоции, как пар внутри котла, медленно раскалявшиеся на протяжении всего разговора, достигли крити­ческой температуры и готовы в любую секунду взорвать стальную оболочку воли.

— Я никогда не думал, что у меня есть выбор, в какого Бога верить.

Всю жизнь Льву было дозволено верить лишь в то, что дорога, которой он идет, единст­венно верная. Эта вера окружала его, как ко­кон, связывая по рукам и ногам с той же мягкой настойчивостью, что и жаростойкая изоляция, в которую он закутан сейчас. Но после слов па­стора он впервые почувствовал, что стальная клетка, в которой обреталась его душа, не так крепка, как ему всегда казалось.

— Как вы думаете, может, и я могу верить в то­го же Бога, что и вы?

На западе штата Техас есть обширное ранчо. Оно было построено на деньги, заработанные на добыче нефти еще в те времена, когда мес­торождения в этих краях процветали. Запасы черного золота со временем закончились, но сколоченный капитал не только не был растра­чен, но приумножился. Ранчо