как меня ввели в прусский Государственный совет и назначили ежегодное жалованье в шесть тысяч марок, каждый год, перед самым днем рождения Геринга, я получал письменное извещение о том, что солидная часть моего жалованья будет удержана на общий подарок Герингу от Госсовета. Разумеется, моего согласия даже не спрашивали. Когда я упомянул об этом Мильху, он рассказал, что в министерстве авиации поступали примерно так же. К каждому дню рождения Геринга на его счет из общего фонда переводилась крупная сумма, а рейхсмаршал сам решал, какую картину приобрести на эти деньги.

И все же мы понимали, что все эти источники покрывают лишь малую часть колоссальных расходов Геринга. Мы не знали, кто из промышленников субсидирует рейхсмаршала, однако не раз убеждались в том, что подобные источники существуют, а именно: когда Геринг звонил нам и жаловался, что кто-то из наших подчиненных неподобающим образом обошелся с кем-то из его покровителей.

Мои впечатления от недавней поездки в Лапландию представляли колоссальный контраст с тепличной атмосферой этого коррумпированного, насквозь фальшивого мирка. И конечно, неопределенность моих отношений с Гитлером угнетала меня куда больше, чем я осмеливался признаться даже самому себе. И физически я был совершенно измотан и чувствовал себя гораздо старше, чем на свои тридцать восемь лет. Колено болело практически постоянно. У меня совсем не осталось сил. Или я просто искал предлог для бегства?

18 января 1944 года меня отвезли в госпиталь.

Профессор медицины Гебхардт, группенфюрер СС и хорошо известный в европейском мире спорта специалист по лечению коленных суставов, руководил госпиталем Красного Креста в Хоэнлихене[220]. Госпиталь располагался среди лесов на берегу озера километрах в 100 к северу от Берлина. Совершенно случайно я попал в руки личного врача Генриха Гиммлера и одного из его немногих близких друзей. Более двух месяцев я жил в простой больничной палате частного отделения госпиталя. Поскольку я не хотел бросать работу, моим секретаршам отвели комнаты в другом корпусе и установили прямую телефонную связь с министерством. В Третьем рейхе болезнь любого министра создавала трудности особого рода: слишком часто Гитлер объяснял отставки видных деятелей партии и государства плохим состоянием здоровья, а потому, услышав о «болезни» кого-нибудь из близкого окружения фюрера, в политических кругах сразу же настораживались. Именно по этой причине я решил работать как можно активнее, хотя и заболел серьезно. Более того, я не мог оставить своих сотрудников без присмотра, поскольку, как и Гитлер, не подобрал себе надежного заместителя. Я был прикован к кровати, и – хотя друзья и сотрудники изо всех сил старались создать мне возможности для отдыха – совещания, телефонные переговоры и диктовки зачастую затягивались до полуночи.

Кое-кто поспешил воспользоваться моим отсутствием. Приведу лишь несколько примеров. Не успел я обжиться в госпитале, как позвонил чрезвычайно взволнованный и растерянный Эрвин Бор, которого я недавно назначил начальником отдела кадров министерства, и рассказал, что Дорш приказал немедленно перевезти запертую картотеку из его кабинета в штаб Организации Тодта. По моему распоряжению картотеку оставили в кабинете, но через несколько дней явился представитель гауляйтера Берлина с грузчиками и объявил, что у него есть приказ вывезти картотеку, поскольку это партийная собственность. Только связавшись по телефону с одним из ближайших сотрудников Геббельса Науманом, я сумел отложить эту акцию. Партийные функционеры опечатали картотеку, но поскольку печать была лишь на дверце, я предложил отвинтить заднюю стенку. На следующий день Бор приехал в госпиталь с большим свертком, в котором оказались фотокопии досье на целый ряд моих давних сотрудников. Причем если я за годы совместной работы узнал их только с хорошей стороны, то в документах почти всем им были даны уничижительные характеристики: в основном их обвиняли в неприязненном отношении к партии, а в некоторых случаях рекомендовалась слежка гестапо. Я также обнаружил, что у партии в моем министерстве есть свой человек: Ксавер Дорш. О наличии партийного агента я догадывался, но вот личность его меня удивила.

С осени я пытался повысить в должности одного сотрудника, однако он не нравился недавно образовавшейся в моем министерстве группировке. Мой тогдашний начальник отдела кадров изобретал всяческие увертки, пока я в конце концов не заставил его выдвинуть моего протеже на повышение. Незадолго до болезни я получил от Бормана категорический и весьма грубый отказ. И вот среди документов тайной картотеки мы нашли черновик, слово в слово совпадавший с полученным мною ответом и составленный, как выяснилось, Доршем и бывшим начальником отдела кадров Хаземанном[221].

Прямо из больничной палаты я позвонил Геббельсу. Как гауляйтер Берлина, он был и шефом всех партийных представителей в берлинских министерствах. Геббельс тут же поддержал кандидатуру моего старого сподвижника Герхарда Френка на посту своего представителя в моем министерстве. «Нетерпимая ситуация! Сейчас каждый министр – член партии. Или мы полностью доверяем ему, или он должен уйти в отставку!» А вот агентов гестапо в своем министерстве я так и не выявил.

Усилия, предпринятые для сохранения своих позиций, совершенно подорвали мое здоровье. Пришлось попросить статс-секретаря Бормана Герхарда Клопфера дать распоряжение партийным функционерам не вмешиваться в сферу чужих полномочий и – самое главное – проследить, чтобы работающим на военное министерство промышленникам не чинили никаких препятствий. Вторая моя просьба была вызвана тем, что, как только я заболел, окружной партийный советник по вопросам экономики стал вмешиваться в работу созданных мной структур. Я попросил Функа и его помощника Отто Олендорфа, ранее работавшего у Гиммлера, относиться более лояльно к моему принципу личной ответственности в промышленности и поддерживать меня в борьбе с экономическими советниками, подчинявшимися Борману.

Заукель также не преминул воспользоваться моим отсутствием – в частности, обратился с призывом ко всем, занятым в военной промышленности, «с полной отдачей трудиться на благо отечества». Я решил рассказать о своих трудностях Гитлеру и попросить у него помощи. Мои письма – двадцать три машинописные страницы, которые я диктовал четыре дня, – явное свидетельство моего страха и растерянности. Я протестовал против узурпации Заукелем моей власти и против вмешательства экономических советников Бормана. Я просил Гитлера подтвердить мои чрезвычайные полномочия, а в общем-то просил о том же, чего столь решительно добивался на конференции в Позене и чем так разъярил гауляйтеров. Далее я написал, что рационально выполнять производственную программу можно только при условии, что «все ведомства, полномочные давать распоряжения и советы руководителям предприятий, а также критиковать их» будут сосредоточены в моих руках[222]. Через четыре дня я вновь обратился к Гитлеру с прямотой, не вполне уместной, учитывая наши нынешние отношения. Я информировал его об интригах в моем министерстве, направленных на саботаж моей программы; о том, что группка бывших помощников Тодта, возглавляемая Доршем, предала меня, а потому я вынужден заменить Дорша человеком, которому мог бы всецело доверять [223]. Последнее письмо, в котором я заявил, что увольняю одного из фаворитов Гитлера без его разрешения, было особенно опрометчивым, ибо я нарушил один из негласных законов режима: все кадровые вопросы необходимо представлять Гитлеру в правильно выбранный момент и заранее настроив его в свою пользу. Я же нагло обрушился на одного из любимцев Гитлера с обвинениями в нелояльности и двуличности, а то, что я послал Борману копию этого письма, было вдвойне глупо. Я практически бросил вызов всему, что составляло сущность окружения Гитлера. Вероятно, на это демонстративное неповиновение меня подтолкнула изоляция, в которой я оказался.

Из-за болезни я слишком отдалился от властного центра – Гитлера. Гитлер никак не реагировал на мои предложения, требования и жалобы, словно я к нему и не обращался. Меня уже не считали любимым министром Гитлера и одним из его возможных преемников. Всего несколько вовремя сказанных слов Бормана, и через несколько недель болезни я был выведен из игры. Отчасти это произошло из-за одного свойства Гитлера, кстати отмеченного всеми его приближенными: как только человек на длительное время исчезал из его поля зрения, фюрер напрочь забывал о нем. Если этот человек через некоторое время вновь появлялся в его окружении, отношение к нему когда менялось, а когда и нет. Создавшееся положение лишило меня иллюзий и в некоторой степени ослабило добрые чувства, которые я питал к Гитлеру, правда, по большей части я не сердился и не впадал в отчаяние – видимо, из-за физической слабости смирился с судьбой.