наблюдал за окружением четверти миллиона своих солдат в Тунисе и за тем, как стирались с лица земли немецкие города. Кроме того, он был вынужден одобрить решение военно-морского командования вывести подводные лодки из Атлантики, хотя именно на подводный флот возлагал огромные надежды. Гитлер, безусловно, сознавал, что в ходе войны наступил перелом, но реагировал как обыкновенный человек: пытался замаскировать разочарование и уныние наигранным оптимизмом.
В послевоенные годы Гитлер стал объектом изучения историков, но для меня он остается физической реальностью, я ощущаю его присутствие, словно он до сих пор жив. Между весной 1942-го и летом 1943 года Гитлер временами пребывал в подавленном состоянии, но затем вдруг преображался и даже в самых безнадежных ситуациях выражал уверенность в конечной победе. Я почти не припоминаю никаких его замечаний о более поздних катастрофических событиях, хотя они были бы вполне уместны. Неужели он так долго и успешно убеждал себя в победе, что теперь твердо верил в нее? Во всяком случае, чем неумолимее надвигалась катастрофа, тем непреклоннее он верил в безупречность своих решений.
Его ближайшие помощники замечали, что он становится все более замкнутым и неприступным. Все решения он принимал единолично. В то же время он явно терял гибкость ума и практически не предлагал новых идей. Как будто он двигался по заранее намеченному курсу и не находил сил изменить его.
Да и что он мог изменить? Превосходящие силы противников теснили его по всем фронтам. В январе 1943 года лидеры вражеских держав договорились потребовать от Германии только безоговорочной капитуляции. Вероятно, Гитлер был единственным немецким руководителем, который не питал никаких иллюзий относительно серьезности этого заявления. Геббельс, Геринг и некоторые другие любили поговорить о неразрешимых политических противоречиях между союзниками, а кое-кто надеялся, что Гитлер найдет какое-нибудь политическое решение и спасет Германию. В конце концов, разве не он с кажущейся легкостью развивал успех – от оккупации Австрии до пакта о ненападении с Советским Союзом, – изобретая все новые хитроумные уловки? Правда, теперь на оперативных совещаниях он все чаще восклицал: «Не обманывайтесь! Пути назад нет. Мы можем идти только вперед. Мы сожгли за собой все мосты». Таким образом, как в полной мере выяснилось на Нюрнбергском процессе, Гитлер лишал свое правительство возможности пойти на какие бы то ни было переговоры.
Как я полагал в то время, одной из причин столь резких перемен в характере Гитлера был постоянный стресс, в котором он находился. Он работал в непривычном режиме. С самого начала Русской кампании он уже не мог отвлекаться от государственных дел, чередуя периоды бурной деятельности с долгим бездельем. Если в прошлом он ловко заставлял работать других, то теперь взваливал все больше на себя. Чем больше приходилось ему работать, тем строже он относился к себе, но дисциплинированность шла вразрез с его характером и неизбежно отражалась на качестве его решений.
Правда, и до войны у него, бывало, проявлялись признаки переутомления от работы: временами он предпочитал откладывать принятие важных решений, выглядел рассеянным, разражался нудными монологами или, наоборот, произносил лишь «да» или «нет». В такие моменты невозможно было понять, следит ли он за темой разговора или погружен в свои мысли. Однако после нескольких недель, проведенных в Оберзальцберге, он обычно выглядел отдохнувшим. Его глаза становились ярче, реакции адекватнее, и он снова с удовольствием брался за государственные дела.
В 1943 году близкое окружение часто убеждало его взять отпуск, и иногда он на несколько недель или даже месяцев уезжал в Оберзальцберг[187]. Однако, несмотря на перемену места, его распорядок не менялся. Поблизости неизменно маячил Борман, представлявший на рассмотрение фюрера бесконечные незначительные вопросы. Не иссякал и поток посетителей: Гитлера осаждали гауляйтеры и министры, не имевшие доступа в Ставку. И в Оберзальцберге ежедневно проводились длительные оперативные совещания; весь штабной персонал переезжал вслед за Гитлером. Когда мы выражали тревогу по поводу его здоровья, Гитлер часто говорил: «Вам легко давать советы, но я просто не могу взять отпуск. Я никому не могу передоверить решение военных вопросов даже на сутки».
Военные из окружения Гитлера с юности привыкли к каждодневному труду и не понимали, что он переутомляется. И Борман, казалось, не сознавал, что требует от Гитлера слишком многого. К тому же Гитлер пренебрегал тем, что непременно должен сделать руководитель любого предприятия – назначить квалифицированных заместителей на важных направлениях работы. Гитлер не располагал ни компетентным исполнителем по энергичному руководству вооруженными силами, ни толковым командующим сухопутными войсками. Он забыл о правиле, которого строго придерживался прежде: чем выше положение человека, тем больше у него должно быть свободного времени.
Переработка и изоляция в ставках привели его в особое состояние. Он пребывал в умственном оцепенении, постоянно язвил и раздражался. Прежде он принимал решения с поразительной легкостью, теперь же словно выдавливал их из своего изнуренного мозга[188]. Как бывший яхтсмен я был знаком с синдромом перетренировок. Я помню, как мы тупели и становились раздражительными, мы гребли как автоматы, уже не мечтая о передышке, и хотели лишь тренироваться и тренироваться. Чрезмерное интеллектуальное перенапряжение также может привести к подобным результатам. В тяжелые дни войны я сам замечал за собой, как мой мозг продолжает механически работать и принимать решения, хотя я с трудом воспринимаю свежую информацию.
Тайный отъезд Гитлера на фронт из затемненной рейхсканцелярии 3 сентября 1939 года стал серьезной вехой его жизни. Изменилось его отношение к народу. Даже когда он общался с населением – с многомесячными интервалами, – его уже не встречали с прежним энтузиазмом, и его магнетическая сила, казалось, иссякла.
В начале тридцатых годов, в конечной фазе борьбы за власть, Гитлер работал не меньше, чем во второй половине войны. Однако тогда он, кажется, черпал из собиравшихся на митинги толп гораздо больше энергии и решительности, чем тратил на свои речи. Даже в период между 1933-м и 1939 годами, когда обретенный высокий пост облегчил ему жизнь, ежедневные процессии почитателей, тянувшиеся в Оберзальцберг, заметно восстанавливали его силы. Предвоенные митинги также служили ему стимуляторами. Они были частью его жизни, вселяли в него энергию и уверенность.
Ближайшее окружение – секретари, врачи, адъютанты – не могло взбодрить Гитлера так, как предвоенное общество Оберзальцберга или рейхсканцелярии. Среди этих новых людей не было никого, кто замирал бы зачарованный его обаянием. Как я замечал еще в те дни, когда мы мечтали о наших архитектурных шедеврах, близкое общение принижало Гитлера-полубога, созданного геббельсовской пропагандой, до обычного человека со всеми человеческими нуждами и слабостями, хотя на его авторитет и теперь никто не смел посягнуть.
И военная свита Гитлера явно его утомляла. В прозаичной атмосфере Ставки даже намек на идолопоклонство произвел бы дурное впечатление. Офицеры держались подчеркнуто сдержанно, и, если даже эта сдержанность противоречила их природе, военное воспитание все равно делало свое дело. По этой причине лизоблюдство Кейтеля и Геринга казалось еще назойливее, тем более что их лесть звучала неискренне. Сам Гитлер не поощрял подобострастие, и в атмосфере Ставки доминировала объективность оценок.
А вот критики своего образа жизни Гитлер не выносил вовсе, и его ближайшим сподвижникам приходилось скрывать свои тревоги и приспосабливаться к привычкам шефа. Гитлер все решительнее избегал разговоров на личные темы, разве что иногда предавался сентиментальным воспоминаниям со старыми партийными товарищами – Геббельсом, Леем или Эссером. Со мной и с остальными он вел себя весьма отчужденно. Справедливости ради следует отметить, что иногда Гитлер принимал решения так же быстро, как прежде, и случалось, что даже внимательно выслушивал противоположную точку зрения, но это стало столь необычным, что запоминалось надолго.
Нам со Шмундтом пришла в голову мысль привозить с фронта к Гитлеру молодых офицеров, чтобы они внесли свежую струю в замкнутую атмосферу Ставки. Однако эти наши усилия ни к чему не привели. Сначала Гитлер вроде бы не хотел тратить время попусту, а потом и мы сообразили, что эти встречи приносили бы больше вреда, чем пользы. Например, один молодой офицер-танкист доложил, что во время наступления вдоль Терека его часть почти не встретила вражеского сопротивления и остановилась лишь потому, что иссякли боеприпасы. Гитлер разволновался и несколько дней размышлял над услышанным, а затем заявил: «Вот видите! Бы производите слишком мало снарядов для 75-миллиметровых орудий! Почему? Немедленно увеличьте производство любой ценой». В действительности – при наших
