попытался восстановить подорванный авторитет правительства[156] .

Через несколько месяцев после краха наших планов я случайно встретился в Ставке с Гиммлером, и тот недвусмысленно пригрозил мне: «Думаю, вы поступите весьма неблагоразумно, если снова попытаетесь пробудить в рейхсмаршале жажду деятельности».

Но в любом случае это было бы невозможно. Геринг надолго погрузился в летаргию. Пожалуй, очнулся он лишь на процессе в Нюрнберге.

Примерно в начале мая 1943 года, через несколько недель после кончины нашего недолговечного союза, Геббельс стал находить в Бормане качества, которые совсем недавно приписывал Герингу, и переговоры завершились соглашением: Геббельс пообещал направлять доклады Гитлеру через Бормана, а Борман – добиваться от Гитлера необходимых Геббельсу решений. Стало очевидно, что Геринга из своей схемы Геббельс вычеркнул и отныне собирался поддерживать его, только когда речь шла о престиже государства.

Таким образом, чаша весов реальной власти еще больше качнулась в пользу Бормана, но, не представляя, пригожусь ли ему я, он решил со мной не ссориться. Хотя Борман наверняка прослышал о моей неудачной попытке свергнуть его, разговаривал он со мной приветливо и намекал, что я могу перейти в лагерь его сторонников вслед за Геббельсом. Однако я не воспользовался приглашением. Я попал бы в зависимость от Бормана, а такая цена казалась мне слишком высокой.

Геббельс также не прерывал контактов со мной, ибо мы оба все еще надеялись как можно результативнее использовать для экономики внутренние резервы. Несомненно, я был слишком доверчив с Геббельсом. Я был зачарован его ослепительным дружелюбием, безукоризненными манерами и хладнокровной логикой рассуждений.

Внешне же тогда мало что изменилось. Условия, в которых мы жили, вынуждали нас скрывать свои истинные чувства и лицемерить. Соперники редко говорили друг с другом начистоту, ибо опасались, что их слова в искаженном виде передадут Гитлеру. Все плели интриги, все принимали в расчет непостоянство Гитлера и в своих тайных играх то выигрывали, то проигрывали. В этом нестройном хоре я вел свою партию так же беспринципно, как и другие.

Во второй половине мая Геринг передал, что хочет выступить вместе со мной во Дворце спорта с речью по проблемам вооружения. Однако через несколько дней, к моему удивлению, Гитлер назначил оратором Геббельса. Когда мы согласовывали тексты, министр пропаганды посоветовал мне сократить мою речь, поскольку он рассчитывает говорить час: «Если вы будете выступать дольше получаса, аудитория потеряет интерес». Как обычно, мы послали рукописные тексты Гитлеру с примечанием, что мою речь собираемся сократить на треть. Гитлер приказал мне приехать в Оберзальцберг. В моем присутствии он прочитал врученные ему Борманом черновики, а затем за несколько минут безжалостно исчеркал речь Геббельса и сказал: «Борман, сообщите доктору, что я считаю речь Шпеера превосходной». Таким образом Гитлер помог мне подняться в глазах главного интригана Бормана и подорвал авторитет Геббельса. Оба поняли, что мои позиции еще весьма прочны. В случае необходимости я мог рассчитывать на поддержку Гитлера даже в спорах с его ближайшими сподвижниками.

Моя речь от 5 июня 1943 года, в которой я впервые объявил о значительном увеличении выпуска вооружений, имела два неприятных последствия. От партийной верхушки я слышал такие замечания, как «Значит, это можно сделать, не идя на большие жертвы! Тогда зачем вызывать недовольство населения драконовскими мерами?». А Генштаб и фронтовые командиры в свою очередь сомневались в правдивости моих статистических данных всякий раз, как испытывали трудности с поставками вооружения и другого военного имущества.

И все же мы добились приостановления зимнего наступления советских войск. Подъем военного производства позволил нам заткнуть бреши на Восточном фронте. Более того, появление новой военной техники побудило Гитлера – несмотря на огромные зимние потери – начать подготовку к наступлению с целью спрямить линию фронта в районе Курска. Наступлению было присвоено кодовое название операция «Цитадель». Операция откладывалась, поскольку Гитлер рассчитывал на эффективность новых танков, в особенности на новый тип танка с электроприводом, сконструированным профессором Порше.

За скромным ужином в маленькой задней комнате канцелярии, обставленной в крестьянском стиле, я случайно узнал от Зеппа Дитриха, командира личной охраны Гитлера, что Гитлер намеревается издать приказ «пленных не брать». Причина, по словам Дитриха, была в том, что, как выяснилось в ходе наступления эсэсовских частей, советские войска убивали немецких военнопленных. Гитлер тут же приказал уничтожить в тысячу раз больше советских пленных.

Я был ошеломлен и по эгоистическим соображениям встревожен такой расточительностью, ведь речь шла о сотнях тысяч военнопленных, то есть именно о тех трудовых ресурсах, которых мы тщетно добивались много месяцев. Я воспользовался первой же возможностью, чтобы переубедить Гитлера, и без труда добился успеха: фюрер с явным облегчением отозвал свой приказ войскам СС. В тот же день, 8 июля 1943 года, он приказал Кейтелю подготовить указ о направлении военнопленных на военные заводы[157].

Как оказалось, в дебатах по поводу судьбы военнопленных не было необходимости. Наступление началось 5 июля, но, несмотря на огромное количество самой современной техники, мы не смогли окружить советские войска. Надежды Гитлера на новую технику не оправдались, что он и признал через две недели. Даже летом противник сумел перехватить инициативу.

После второй зимней катастрофы – поражения под Сталинградом – главное командование сухопутных войск настаивало на строительстве линии обороны в глубоком тылу, но Гитлер и слышать об этом не желал. Теперь же, после неудачного наступления, он был готов к сооружению линии обороны на расстоянии от 19 до 24 километров от передовой[158].

Генштаб выдвинул контрпредложение: создать оборонный рубеж на западном высоком (более 46 метров) и крутом берегу Днепра, господствовавшем над речной долиной. Предполагалось, что для строительства глубокого оборонительного рубежа времени хватит, поскольку линия фронта проходила пока в 200 километрах от Днепра. Однако Гитлер категорически отверг этот план. Если во время своих победоносных кампаний он называл немецких солдат лучшими в мире, то сейчас заявил: «Строительство рубежей в глубоком тылу невозможно по психологическим причинам. Если солдаты узнают, что километрах в ста за линией фронта существуют укрепления, никто не сможет убедить их сражаться. При первой же возможности они отступят, не оказав противнику никакого сопротивления»[159]. Несмотря на запрет Гитлера, по приказу Манштейна и с молчаливого согласия Цайтцлера, в декабре 1943 года Организация Тодта приступила к строительству рубежей на Буге. Гитлер узнал об этом от моего заместителя Дорша, когда советские армии еще находились от 160 до 200 километров восточнее Буга, и снова в необычайно резких выражениях он приказал немедленно прекратить все работы[160]. Строительство тыловых укреплений, бушевал фюрер, еще одно доказательство пораженческих настроений Манштейна и его группы армий.

Упрямство Гитлера облегчило наступление советских войск, ибо в России никакие земляные работы невозможны уже в ноябре, когда почва промерзает. Имевшееся в нашем распоряжении время было упущено; солдатам негде было укрыться от морозов, а зимнее обмундирование не соответствовало суровому русскому климату, противник же был экипирован отлично.

Такое поведение Гитлера было не единственным доказательством нежелания признавать коренной перелом на Восточном фронте. Весной 1943 года Гитлер потребовал начать строительство пятикилометрового шоссе и железнодорожного моста через Керченский пролив, хотя мы давно уже строили там канатную дорогу с ежедневной пропускной способностью в тысячу тонн, которую ввели в строй 14 июня. Поставок по ней вполне хватало для оборонных нужд 17-й армии, но Гитлер не отказался от плана вторжения в Иран через Кавказ. Он открыто обосновывал свой приказ о строительстве моста для переброски войск и вооружения на Кубанский плацдарм именно вторжением в Иран[161]. Однако у гитлеровских генералов давно не было подобных мыслей. Посещая Кубанский плацдарм, все они как один сомневались, можно ли вообще удержать его из-за явно превосходящих сил противника. Когда я доложил об их опасениях Гитлеру, он презрительно сказал: «Пустые отговорки! Еникке, как и Генеральный штаб, не верит в новое наступление».