26 июля 1943 года, через три дня после того, как мы с Деницем подписали совместный декрет о начале новой военно-морской программы, я добился согласия Гитлера на передачу всего производства в ведение моего министерства. Обосновал я свою просьбу дополнительными трудностями, с которыми столкнется промышленность из-за военно-морской программы и других поставленных Гитлером задач. Переводя фабрики, производящие товары народного потребления, на выпуск военной продукции, объяснил я Гитлеру, мы не только высвободим полмиллиона немецких рабочих, но и задействуем для выполнения наших неотложных программ квалифицированных управленцев и заводское оборудование. Однако большинство гауляйтеров воспротивились этим мерам, и министерству экономики не хватило ни сил, ни авторитета, чтобы сломить их сопротивление. Несколько опережая события, скажу, что очень скоро и я был вынужден признать свою слабость.

26 августа после необычайно длительных совещаний, на которых министрам и различным комиссиям четырехлетнего плана было предложено высказать свои возражения, Ламмерс созвал министров на совещание в зал заседаний правительства. Благодаря благородству Функа, который на этом заседании произнес остроумную «речь на собственных похоронах», присутствующие единодушно согласились перевести все военное производство под контроль моего министерства. Хочешь не хочешь, а Ламмерсу пришлось пообещать передать результаты совещания Гитлеру, разумеется, через Бормана. Несколько дней спустя Функ и я вместе отправились в Ставку фюрера, дабы получить его окончательное одобрение.

Однако, к моему удивлению, Гитлер в присутствии Функа раздраженно оборвал меня. Он заявил, что никакие объяснения ему не нужны, так как всего несколько часов назад Борман предупредил, будто я попытаюсь заставить его подписать документ, не согласованный ни с рейхсминистром Ламмерсом, ни с рейхсмаршалом; он ни в коем случае не позволит втягивать себя в наши мелкие интриги. Когда я попытался объяснить, что рейхсминистр Ламмерс, как положено, получил согласие статс-секретаря Геринга, Гитлер снова с необычной резкостью перебил меня: «Я рад, что хоть один человек из моего окружения до конца предан мне, и это Борман». Гитлер явно намекал, что я пытаюсь его обмануть.

Функ информировал о произошедшем Ламмерса, а затем мы отправились навстречу Герингу, который в личном железнодорожном вагоне ехал в Ставку из своего охотничьего заповедника – Роминтенской пустоши. Геринг был явно раздражен; несомненно, он был однобоко информирован о наших действиях и предубежден против нас. Однако Функу, благожелательному и обладающему даром убеждения, в конце концов удалось сломать лед и пункт за пунктом растолковать наш указ. Геринг согласился при условии, что мы вставим следующую фразу: «Полномочия рейхсмаршала великого германского рейха как уполномоченного по четырехлетнему плану сохраняются в полном объеме».

В знак своего согласия Геринг подписал проект нашего указа, и Ламмерс доложил по телетайпу, что все препятствия устранены. Несколько дней спустя, 2 сентября, Гитлер без возражений поставил свою подпись. Таким образом, из рейхсминистра вооружений и боеприпасов я превратился в рейхсминистра вооружений и военной промышленности.

На этот раз происки Бормана ни к чему не привели. Я же не стал развенчивать его перед Гитлером; наоборот, предоставил фюреру самому решать, кто действительно преданно ему служит. На собственном опыте я убедился, что разумнее не разоблачать махинации Бормана и не ставить Гитлера в затруднительное положение.

Однако Борман так и остался вдохновителем явной и скрытой оппозиции расширению полномочий моего министерства. Он слишком хорошо понимал, что я выхожу из-под его контроля и аккумулирую в своих руках все больше власти. Более того, по ходу своей работы я наладил дружеские отношения с армейскими и военно-морскими командующими – Гудерианом, Цайтцлером, Фроммом, Мильхом, а теперь еще и с Дёницем. И в ближайшем окружении Гитлера моими друзьями были, если можно так выразиться, представители антибормановских сил – адъютант Гитлера от сухопутных войск генерал Энгель, адъютант от военно-воздушных сил генерал фон Белов, главный адъютант фюрера генерал Шмундт, а самым близким моим другом был врач Гитлера доктор Карл Брандт, которого Борман считал своим личным врагом.

Как-то вечером, пропустив несколько рюмок, Шмундт заявил, что я – главная надежда армии, все генералы безмерно в меня верят и никто не разделяет негативного мнения обо мне Геринга. Довольно напыщенно он сказал в заключение: «Вы всегда можете положиться на армию, герр Шпеер. Армия вас поддержит».

Я так до конца и не понял, что имел в виду Шмундт, хотя подозреваю, что он спутал армию с генералами. Однако, похоже, нечто в этом роде Шмундт говорил и другим. Учитывая узкий круг персонала Ставки, подобные замечания просто не могли не достичь ушей Бормана.

Где-то в то же время – возможно, осенью 1943 года – Гитлер поставил меня в неловкое положение, когда перед самым началом оперативного совещания в присутствии нескольких соратников назвал Гиммлера и меня ровней. Не знаю, что Гитлер имел в виду, но вряд ли это обращение могло понравиться шефу СС, претендующему на особое место во властной структуре. В те же недели Цайтцлер с явным удовольствием сказал мне: «Фюрер так вами доволен. Недавно он сказал, что возлагает на вас величайшие надежды, что после Геринга взошло новое солнце»[165]. Я попросил Цайтцлера больше никогда не цитировать это высказывание Гитлера, но поскольку и другие сотрудники Ставки передавали мне те же слова, Цайтцлер не успокоился и похвала фюрера достигла ушей Бормана. Могущественному секретарю Гитлера пришлось признать, что в то лето ему не удалось настроить шефа против меня. Скорее наоборот.

Так как Гитлер не очень-то был щедр на подобные похвалы, Борман воспринял отзыв обо мне как угрозу своему влиянию. Отныне он не уставал повторять своим приспешникам, что я не только враг партии, но и нацелился на пост преемника Гитлера[166]. Здесь Борман полностью ошибался. Припоминаю, что несколько раз говорил об этом с Мильхом.

В то время Гитлер, должно быть, действительно задумывался над кандидатурой преемника. Престиж Геринга подорван. Гесс своим побегом исключил себя из списка кандидатов. Репутация Шираха погибла в сетях интриг Бормана. Борман, Гиммлер и Геббельс не соответствовали гитлеровскому идеалу «художественной натуры». Возможно, Гитлер признал во мне родственную душу. Он считал меня одаренным архитектором, который за короткое время добился высокого положения в партийной иерархии, а достижениями в производстве вооружений продемонстрировал особые способности и в военной сфере. Вот только во внешней политике – на четвертом поле деятельности Гитлера – я никак себя не проявил. Вероятно, он считал меня талантливым художником, достигшим успехов в политике, и, таким образом, я как бы служил подтверждением его собственного выбора карьеры.

В кругу друзей я всегда называл Бормана «человеком с секатором», ибо он всю свою энергию, хитрость и жестокость использовал для того, чтобы остановить любого, кто хотел бы подняться выше определенного уровня. А теперь Борман посвятил себя главной цели – лишить меня власти. После октября 1943 года гауляйтеры выступили против меня единым фронтом. Не прошло и года, как передо мной возникли такие трудности, что часто хотелось все бросить и уйти в отставку. До самого конца войны конфликт между мной и Борманом так и не разрешился. Гитлер не хотел терять меня, иногда даже одаривал особыми знаками внимания, а потом снова обрушивался на меня с обвинениями. Однако с созданной мной структурой управления промышленностью Борман ничего не мог поделать. Мое падение означало бы и конец моего дела, что повлекло бы за собой угрозу военным действиям.