— В общем, ладно, хватит. Делай, Эндрю, только то, что хочешь, и ничего, что тебе не по душе!

— Да, конечно… Да, прости меня. Я дам ей денег. Прости, что сорвался и наорал на тебя.

— Да не давай, Эндрю, если не хочешь!

Мать сейчас говорила искренне, и он верил ее словам; засмеялся натужно.

— Хочу, мам, очень хочу! — Похлопал ее по руке и направился на бейсбольную площадку.

А она так и осталась стоять, озадаченная, на верхней ступеньке.

На поле так хорошо — светит солнце, задувает легкий ветерок. На час Эндрю позабыл о всех своих бедах; но передвигался он по площадке так медленно… Бросок мяча отзывался болезненным уколом в плече. Игрок на второй базе уважительно назвал его «мистер», чего не сделал бы еще год назад. Тогда Эндрю было двадцать четыре.

Передача слишком высокая и неточная, — пришлось сделать тоже высокий прыжок в сторону; мяч глухо ударил его по рукам, и он, увидев несущегося на него хавбека, выставил вперед бедро. Мимо промчался центровой, отчаянно пытаясь ухватить Дарлинга за колени и свалить на землю, но он, на высоком прыжке, ловко, без особых усилий обежал блокирующего игрока и лайнсмена1, которые устроили небольшую свалку неподалеку от линии схваток. Перед ним открывалось свободное пространство — ярдов десять, не больше; он бежал тяжело дыша, чувствуя, как колотятся по его ногам длинные щитки, слышал топот шиповок — игроки бросились за ним в погоню; другие беки хотят его опередить, оказаться первыми на боковой линии, у ворот, — весь эпизод у него как на ладони: игроки устремились к нему на полной скорости, блокируют, отвоевывают себе позицию повыгоднее — то пространство, которое ему еще предстоит преодолеть; все это он видел ясно, отчетливо, резко — будто впервые, будто раньше не понимал, что здесь, на поле, вовсе не беспорядочное, бессмысленное смешение азартно бегущих на большой скорости людей; что недаром шлепают по земле шиповки, раздаются крики игроков…

Довольный, улыбался про себя на бегу, крепко удерживая мяч перед собой двумя руками; колени его высоко подпрыгивали, он бежал, крутя бедрами, как девица, — бежал стремительно, самый активный на этом разбитом поле бек. Первый хавбек ринулся к нему; он подставил ему ногу, потом, в последнее мгновение, получив сильный удар в плечо от нападающего, резко ушел в сторону, но не упал и своего стремительного движения вперед не прервал — надежные шипы вынесли его на твердое покрытие площадки. Теперь перед ним оставался только один, последний защитник. Осторожно, даже вяло двигался он на него, протянув вперед согнутые в локтях руки. Дарлинг посильнее прижал к себе мяч, подобрал его под себя, сделал финишный рывок, — казалось, он не бежал, а летел по воздуху, усиленно работая ногами, поднимая повыше колени, готовый бросить все свои двести фунтов веса в хорошо рассчитанную атаку, уверенный, что преодолеет последнюю преграду — этого защитника. Ни о чем больше не думая, чувствуя, как слаженно, словно машина, работают его руки и ноги, он помчался прямо на него, с ходу ударил его руками — одна рука разбила игроку нос, тут же брызнула струйка крови, заливая ему руку; он видел искаженное злобой лицо, свернутую от удара голову, скривившийся рот… Резко повернулся, прижав к груди обе руки с мячом, — защитник далеко позади — и без особого труда направился прямо к линии ворот. За спиной у него все глуше шум от рыхлящих почву шиповок противников — отстали безнадежно…

Как давно это было… Да, стояла уже осень, земля на площадке твердая, как металл, потому что ночи уже холодные; порывистый, злой ветер безжалостно срывает листья с кленов, окруживших стадион, относит на поле, а девушкам, которые хотели посмотреть игру, приходилось на свитера натягивать еще и спортивные куртки…

Да, пятнадцать лет назад… Дарлинг медленно шел в надвигающихся сумерках по знакомой площадке, но уже весной, в своих аккуратно сшитых ботинках, — видный тридцатипятилетний мужчина, в элегантном двубортном костюме. За эти пятнадцать лет, с двадцать шестого по сороковой, он стал на десять фунтов тяжелее, но грузности не чувствовалось ни в фигуре, ни в лице.

Тренер тогда улыбался про себя, а его помощники поглядывали друг на друга, весьма довольные, если кто-нибудь из второго состава вдруг выделывал на поле какой-нибудь необычный кунштюк1 — это, конечно, работало на их репутацию и, соответственно, делало их ежегодное жалованье, две тысячи долларов, чуточку более надежным.

Дарлинг мелкой трусцой побежал назад; глубоко, легко дышал, чувствовал себя превосходно, совсем не устал, тем более что тренировка успешно закончилась и рывок он сделал ярдов на восемьдесят, никак не меньше. Пот градом катил с лица, пропитал рубашку из джерси, но ему это нравилось — влага смазывала кожу, словно вазелин. В углу площадки несколько игроков наносили удары по мячу с рук, — удивительно приятно слушать эти глухие удары в вечернем воздухе…

Новички демонстрировали свои успехи на втором поле; до него доносились резкий голос защитника, шлепанье одиннадцати пар шиповок, крики тренеров: «Давай, давай, толкай как следует!» — смех игроков; счастливый от всего этого, он мелкой трусцой бежал к центру поля, прислушиваясь к аплодисментам и восторженным крикам студентов на боковых линиях и отлично зная: после такой пробежки тренер непременно поставит его в стартовый состав на игру в субботу с Иллинойсом.

«Пятнадцать лет…» — думал Дарлинг, вспоминая: душевые после тренировки; струи горячей воды так приятно обжигают кожу, смывая густую мыльную пену; молодые, задорные голоса напевают любимые песни; взмахи полотенец в загорелых руках; снующие туда-сюда менеджеры; резкий запах мази «зимолюбки» — менеджер считал своим долгом обязательно похлопать его по спине, когда он одевался; а их капитан Пакард, который очень серьезно относился к своей должности, обычно долго тряс ему руку, повторяя: «Дарлинг, через пару лет ты далеко пойдешь!»

Помощник менеджера колдовал над ним, смачивал порез на ноге спиртом и йодом, и усилия этого маленького игрока из второго состава вдруг заставляли его осознать, какое у него сильное, крепко сбитое тело, не знающее усталости. Полоска пластыря приложена к ранке — какой резкий контраст между белоснежной ленточкой и покрасневшей от горячей воды кожей тела…

Одевался он не торопясь, ощущая мягкость джерси, нежную теплоту шерстяных носков, брюк из тонкой фланели — все это он воспринимал как вознаграждение за полученные на поле удары в плечи, в прикрытые щитками бедра и колени. После всей этой беготни, обильного пота, ругани на поле он выпивал три стакана холодной воды, чувствуя, как жидкость приятно холодит нутро, устраняя сухость в горле и в желудке.

Пятнадцать лет… Солнце зашло, и небо над стадионом стало зеленоватым. Глядя на этот стадион, удобно расположенный под густой кроной деревьев, он улыбался внутренне: в субботу при появлении команд на поле семьдесят тысяч глоток начнут реветь в унисон, и эти бурные приветствия будут относиться и к нему лично.

С удовольствием прислушиваясь к хрусту гравия под подошвами в этот сумеречный вечерок, с не меньшим удовольствием втягивая посеревший воздух, чувствуя, как нежно облекает его тело одежда, он медленно шел, а легкий ветер ворошил его еще влажные волосы, холодил затылок.

Луиза ждала его в машине, на обочине дороги. Верх опущен, и вновь, как и каждый раз, когда он ее видел, он задумался над тем, как она все же красива — яркая блондинка, с большими проницательными глазами и ярко накрашенными губами, которые улыбались ему навстречу. Она отворила ему дверцу.

— Ну, ты себя сегодня показал?

— В полной мере!

Он влез в машину, с удовольствием опустился на роскошное кожаное сиденье и вытянул поудобнее ноги. Вспомнив о проделанных им сегодня восьмидесяти ярдах, подтвердил:

— Да, был весьма хорош.

Поглядев на него довольно серьезно несколько мгновений, Луиза, словно маленькая девочка, тут же забралась на сиденье рядом с ним и, стоя на коленях, обняла его двумя руками. От неожиданности он шлепнулся затылком о мягкую спинку сиденья. Она отстранилась от него, но он удерживал ее рядом, так что их головы чуть не соприкасались. Осторожно подняв руку, он нежно погладил ее тыльной стороной по щеке, на которой отражался луч неяркого света от уличного фонаря — до него каких-нибудь сто футов.