Луиза отвезла его на озеро, и они долго, молча сидели на берегу, любуясь поднимающейся из-за гряды гор луной. Наконец он мягко привлек ее к себе, нежно поцеловал. Впервые понял: вот сейчас может делать с ней все что хочет…

— Сегодня, — сказал он, — я позвоню тебе в семь тридцать. Ты сможешь выйти?

Она смотрела на него, улыбаясь, но в глазах у нее стояли слезы.

— Хорошо, я выйду. Ну а ты? Тренер твой не устроит дикий шум?

Дарлинг широко улыбнулся.

— Я держу своего тренера в ежовых рукавицах. Так подождешь до семи тридцати?

Луиза улыбнулась ему в ответ.

— Нет, ни за что!

Они снова поцеловались и поехали в город обедать; по дороге он что-то напевал…

Кристиан Дарлинг, тридцатипятилетний мужчина, сидел на свежей весенней травке — не такой, конечно, зеленой, какая будет на площадке, — задумчиво глядя в сгущающихся сумерках на стадион — эту покинутую всеми громадину.

Впервые он выступил в первом составе в ту памятную субботу и с тех пор неизменно выступал в нем каждую субботу в течение двух лет. Но все это не вызывало у него большого удовлетворения, — все могло быть иначе. Он никогда не выходил из строя, бегал на тридцать пять ярдов, причем в уже заранее выигранной игре. И вдруг этот пацан из третьего состава, по имени Дитрих, — чернокожий немец из штата Висконсин. Носился по полю, как лось, разрывая все оборонительные линии противника, суббота за субботой; пахал, как мог, никогда не получал травм; никогда не менялось выражение его равнодушного лица; он зарабатывал столько очков, сколько вся команда, вместе взятая; делал все чисто по-американски и приземлял мяч по три раза из каждых четырех. Только его имя и мелькало в газетных заголовках…

Дарлинг, хороший блокирующий игрок, по субботам оттачивал свое мастерство на громадных шведах и поляках, тоже хороших блокировщиках, отлично играющих и в передней линии (Мичиган, Иллинойс, Пурдю), устраивал на поле основательные свалки, крутил направо и налево головой, избегая столкновения с громадными мозолистыми ручищами — они хватали все на пути железными щипцами, — проделывал дыры в оборонительных линиях противника, а за ним туда врывался Дитрих, неудержимый, как паровоз.

Все складывалось не так уж плохо. Все его любили, он отлично выполнял свою работу, всегда был одним из лучших в колледже, и студенты считали для себя большой честью во время совместных прогулок представить ему своих девушек. Луиза тоже его любила и всегда старательно посещала все его игры, даже во время дождя, когда поле превращалось в озеро липкой грязи, — правда, об этом знала только ее мать. Ей нравилось катать его на машине с открытым верхом — всем показывать, что она девушка Кристиана Дарлинга и очень этим гордится. Она покупала ему сумасшедшие подарки, поскольку ее отец был богат: наручные часы, курительные трубки, установку для увлажнения воздуха, холодильник, чтобы хранить в нем пиво в комнате, шторы, бумажники, словарь за полсотни долларов…

— Ты наверняка разоришь своего старика! — возмущался Дарлинг, когда она вдруг появлялась в его комнате с семью большими пакетами в руках, которые тут же, тяжело вздохнув, бросала на диван.

— Поцелуй-ка меня лучше! — отвечала она бесцеремонно. — И заткнись, прошу тебя!

— Неужели ты хочешь пустить по миру своего старика?

— Мне наплевать! Просто я хочу покупать тебе подарки!

— Для чего?

— Мне это приятно. Поцелуй меня! Не знаю, почему я это делаю. А тебе никогда не приходило в голову, что ты — человек знаменитый?

— Приходило, — отвечал с серьезным видом Дарлинг.

— Вчера, когда я ждала тебя в библиотеке, слышала, как проходившие мимо меня девушки говорили, заметив тебя:

— Вот идет Кристиан Дарлинг. Очень важная персона!

— Ты просто маленькая лгунья!

— Нет, я влюблена в очень важную персону.

— Ну скажи на милость, почему тебе приспичило покупать мне словарь за пятьдесят долларов?

— Я хотела, чтобы у тебя было наглядное свидетельство уважения, которое я к тебе питаю, только и всего…

Все это, увы, было пятнадцать лет назад. Они поженились, закончив колледж. Бывали у него и другие женщины — тайные, мимолетные связи, так, любопытства ради да чтобы пощекотать его мужское тщеславие; сами бросались на него, льстили ему почем зря. Маленькая мамочка в летнем лагере для мальчишек; старая его знакомая, нежданно-негаданно из обычной девушки превратившаяся в смазливую соблазнительницу; подружка Луизы, долго не дававшая ему прохода, целых полгода — подумать только! Луиза поехала на похороны своей матери и провела в родном городке две недели; так кокетка, несомненно, обратила печальное обстоятельство себе на пользу. Может, об этой любовной связи Луиза знала, но молчала, не подавала вида, — любила его без памяти, уставляла его комнаты дорогими подарками, с какой-то чисто религиозной страстностью посещала все его субботние игры, когда он устраивал кучу-малу с громадными шведами и поляками на линии ворот. Конечно, рассчитывала выйти за него замуж, мечтала жить вместе с ним в Нью-Йорке, посещать ночные клубы, ходить в театры, ужинать в дорогих, роскошных ресторанах и всегда гордилась тем, что он у нее есть — такой высокий, белозубый, крупного телосложения, с широкой улыбкой, но ходит удивительно легко, без всякой натуги, с грациозностью легкоатлета. Когда он надевал свои вечерние элегантные костюмы, все женщины в театральных фойе, в дорогих нарядах, пожирали его глазами, а Луиза то и дело с обожанием на него поглядывала.

Ее отец, производитель чернил и типографских красок, открыл для Дарлинга офис в Нью-Йорке, — он получил там должность менеджера и в придачу стал вести дела по трем сотням счетов. Жили они в Бикмэн-плейс, из их квартиры открывался чудесный вид на реку, — жили на пятнадцать тысяч долларов в год, тогда были другие времена, и все покупали, что попадалось под руку, включая и чернила.

Непременно ходили на все представления, шоу, смотрели звуковые фильмы — тратили не скупясь свои пятнадцать тысяч долларов в год; по вечерам Луиза посещала художественные галереи, а по утрам — утренние, более серьезные пьесы — одна, так как у Дарлинга не хватало терпения досмотреть их до конца. Дарлинг спал с одной танцовщицей, которая выступала в хоре «Розалии», и еще с женой одного богатого человека, владельца трех медных рудников. Играл в регби три раза в неделю и оставался таким же крепким, как всегда, широкоплечим — настоящая груда мускулов; когда они оказывались вдвоем в одной комнате, она исподтишка постоянно наблюдала за ним, скупо улыбаясь ему, а потом обычно подходила к нему посередине набитой людьми комнаты и откровенно говорила чуть слышно, с самым серьезным выражением лица:

— Ты самый красивый мужчина, которого я только видела в своей жизни. Не хочешь ли выпить?

Двадцать девятый год наступил и для Дарлинга, и для его жены, и для его тестя — производителя чернил и типографских красок, в общем, как и для всех американцев. Тесть его упорно боролся, пытаясь сохранить свой бизнес, но в конце концов не выдержал и в 1933 году пустил себе пулю в лоб. Когда Дарлинг приехал в Чикаго, чтобы проверить документацию фирмы, то очень быстро выяснил, что у него остались одни долги да четыре галлона невостребованных чернил.

— Кристиан, прошу тебя, ответь мне, — Луиза сидела в их уютной квартире в Бикмэн-плейс с чудесным видом на реку, увешанной картинами Дюфи1, Брака2 и Пикассо, — почему ты начинаешь пить в два часа дня?

— А что мне еще остается делать? — Дарлинг поставил на стол стакан, четвертый по счету. — Пожалуйста, передай мне виски.

Луиза сама наполнила очередной стакан.

— Может, пойдем на реку, погуляем вместе, а? Побродим по набережной.

— Ни на какую реку я не пойду! — резко отказался Дарлинг, подозрительно долго косясь на полотна Дюфи, Брака и Пикассо.

— Ну на Пятую авеню.

— Тоже не хочу.

— Может, — она старалась быть с ним помягче, — сходишь со мной в какую-нибудь художественную галерею?