— Не нужны мне никакие твои художественные галереи! Хочу сидеть вот здесь и пить шотландское виски, — мрачно проворчал он. — А кто повесил на стену вот эти треклятые картины?

— Я, кто же еще!

— Противно смотреть!

— Так я их сниму.

— Ладно, пусть висят. У меня будет днем хоть какое-то занятие — глядеть на них и думать, как они мне противны! — Дарлинг сделал большой глоток. — Неужели в наши дни так скверно рисуют?

— Да, Кристиан. Прошу тебя, не пей больше!

— Ну а тебе нравится вот такая живопись?

— Да, дорогой, нравится.

— Ты что это — серьезно?

— Вполне…

Дарлинг снова принялся пристально изучать картины.

— Маленькая Луиза Такер, красотка со Среднего Запада! Мне нравятся картины, где изображены лошади. Не понимаю, почему тебе нравятся вот эти?

— Очень просто: все последние годы я регулярно посещала художественные галереи. Многие посетила…

— И вот этим ты занимаешься весь день?

— Да, вот этим я занимаюсь днем.

— Ну а я днем только пью.

Луиза нежно поцеловала его в лоб, а он все искоса глядел на картины на стенах, крепко держа стакан виски.

Надев пальто, она, не говоря больше ни слова, вышла. А вечером, когда вернулась, сообщила радостную новость: получила работу в журнале модной одежды.

Переехали в Даунтаун, и теперь Луиза каждое утро ходила на работу, а Дарлинг оставался дома и пил. Луизе приходилось оплачивать его счета за выпивку. Не раз она ему намекала, что намерена бросить работу, как только он, Дарлинг, найдет что-нибудь поприличнее для себя, хотя в журнале ей поручали все более ответственные задания: она брала интервью у знаменитых актеров, подбирала художников для создания иллюстраций и обложек, советовала актрисам, как позировать перед фотокамерой, встречалась с нужными людьми и выпивала вместе с ними в барах. У нее появилась куча новых знакомых, которых она, как честная и верная жена, непременно представляла Дарлингу.

— Что-то не нравится мне твоя шляпка… — кисло пробормотал Дарлинг однажды вечером, когда она вернулась с работы и, как всегда, нежно его поцеловала, — от нее разило выпитым мартини.

— Что же тебе в ней не нравится? — Она поглаживала его по волосам. — Все говорят — просто шикарная.

— Слишком шикарная. Тебе не идет. Она для богатой, заумной женщины, лет этак тридцати пяти, у которой полно поклонников.

— Ну что ж, — засмеялась она, — я как раз и стараюсь быть богатой тридцатипятилетней заумной женщиной с кучей поклонников.

Он уставился на нее трезвым взглядом.

— Ну зачем такая мрачность, бэби! Под этой шляпкой скрывается все та же твоя маленькая простушка женушка. Разве ты не видишь, домосед номер один?

— У тебя такой запах изо рта, что поезд может с рельсов сойти.

Ему совсем не хотелось ее обидеть, и упрекал он ее только от скуки. Присмотревшись к ней поближе, он испытал что-то вроде шока от неожиданности: перед ним стояла не его жена, а незнакомка, в новой шляпке, с совершенно неизвестным ему раньше выражением в глазах под неширокими полями, — в них промелькнуло что-то таинственное, полная уверенность в себе, в чем она целиком отдавала себе отчет.

Луиза поднесла головку к его подбородку, чтобы он почувствовал, пахнет ли от нее.

— Видишь ли, пришлось угощать коктейлями еще одного автора, — объяснила она, — он с плато Озарк и пьет как сапожник. К тому же коммунист.

— Почему, черт подери, этот коммунист с плато Озарк пишет для женского журнала мод?

Луиза фыркнула.

— В наши дни в журнальном бизнесе все перепуталось, перевернулось вверх дном. Издатели хотят прибрать к рукам все на свете — любую область общественной жизни. К тому же где сегодня найти автора, которому менее семидесяти и который еще не коммунист?

— Нечего тебе якшаться со всеми этими людьми, Луиза! — предостерег ее Дарлинг. — Зачем с ними пить, не понимаю!

— Ты напрасно. Очень милый, добрый парень, — возразила Луиза. — Читает Эрнеста Доусона.

— Кто такой этот Эрнест Доусон?

Луиза, похлопав его ладошкой по руке, встала и поправила прическу.

— Английский поэт.

Дарлинг почувствовал, что она им разочарована.

— Неужели я не могу не знать, кто такой этот Эрнест Доусон?

— Конечно, можешь, дорогой. Пойду-ка я приму ванну. — И вышла.

А Дарлинг, встав с места, медленно направился к углу, где лежала ее шляпка; взял ее в руки. Ничего особенного: клочок соломы, украшенный красным цветком, короткая вуаль, — в общем, абсолютно бесполезная вещь у него в руке; но стоит ей оказаться на голове жены, и она становится определенным символом… Большой город, соблазнительные, с мозгами женщины обедают и выпивают не со своими мужьями, а со своими ухажерами, ведут беседы на темы, которые не чужды нормальному человеку. Французы, рисующие так, словно вместо кистей пользуются для самовыражения собственными локтями; композиторы, создающие симфонии, в которых невозможно отыскать ни одной приятной мелодии; писатели, которым все известно о политике; женщины, которым все известно об этих писателях; движение пролетариата, Маркс… И вся эта мешанина каким-то неизъяснимым образом связана с обедами за пять долларов; с самыми красивыми женщинами в Америке; с этими злыми гениями, что их смешат, давая им все понять остроумными полунамеками; с женами, называющими своих мужей «бэби»…

Он положил на место ее шляпку — клочок соломы, украшенный ярким цветком, с короткой вуалью. Глотнув неразбавленного виски, направился в ванную комнату, где его жена, погрузившись глубоко в воду, что-то напевала, то и дело улыбаясь про себя, словно маленькая, счастливая девушка, мягко похлопывая ладошками по поверхности, — от воды доносился резковатый запах эссенций…

Стоя над ней, он внимательно ее разглядывал. Она улыбнулась ему, — глаза полузакрыты, порозовевшее тело подрагивает в теплой, ароматной воде… Вновь он внезапно испытал знакомое чувство, которое постоянно не давало ему покоя: как все же она хороша, как нужна ему!..

— Я зашел к тебе сюда, чтобы сказать одну вещь. Прошу — не называй меня больше «бэби».

Она внимательно смотрела на него из ванны, глаза ее наполнились печалью, она еще до конца не понимала, что он имеет в виду. Опустившись перед ней на колени (рукава его неслышно погрузились в воду, рубашка и пиджак сразу промокли насквозь), он молча, все сильнее сжимал ее в объятиях, отчаянно, словно безумный; из груди вылетало сдавленное дыхание, а он целовал ее, страстно, безудержно, — видимо, искал чего-то в этих поцелуях, о чем-то сожалел…

Вскоре после этого случая он нашел себе работу — стал продавать недвижимость и автомобили, — но все же, хотя у него был теперь личный рабочий стол и на нем деревянная призма с его именем и он с фанатической пунктуальностью приходил на работу в девять утра, ему так и не удалось ничего продать и денег у него ничуть не прибавилось.

Луизу тем временем назначили заместителем главного редактора, и теперь в их квартире всегда было полно незнакомых людей — мужчин и женщин, — которые страстно, словно пулеметы, все время спорили друг с другом, обсуждая такие темы, как муральная живопись, творчество писателей и деятельность профсоюзов, и даже нередко сердились из-за этого друг на друга. Чернокожие писатели — авторы коротких рассказов бесцеремонно уничтожали крепкие напитки, выставленные Луизой, а великое множество евреев — это были высокие, мощные люди, лица их украшены шрамами, а руки мозолистые, большие — с