— Отвернись, Элен, прошу тебя, дорогая! Мне хочется побыть здесь наедине. Я позову тебя, когда смогу. — И она медленно направилась к могиле, держа в руке хризантемы, словно большой букет невесты.

Элен опустилась на мраморную скамеечку возле могилы человека по имени Аксельрод и отвернулась в сторону.

Мадам Решевски подошла к могиле мужа: спокойное, сосредоточенное лицо, поджатые губы, высоко приподнятый подбородок, изящная шея над воротником котикового манто; грациозно наклонилась, положила хризантемы — компактный желтый пучок — на холодную землю рядом с гранитом; молча стояла, глядя на неживую, пожухлую, по-зимнему коричневую траву на могиле.

Глядя на увядшую траву, медленно стащила перчатку с одной руки, затем с другой и рассеянно засунула в карман. Белые-белые руки с ярко-красным маникюром…

— Абрахам! — закричала она, и ее высокий голос резко зазвенел — такой пронзительный, отражающий ее самые глубокие, искренние чувства. — Абрахам! — Горделивый, звучный голос многократным эхом прокатился по холмистому кладбищу… — Абрахам! Послушай меня!

Глубоко вздохнув, не обращая внимания на памятник, она говорила прямо себе под ноги:

— Ты должен мне помочь, Абрахам! Беда, беда!.. Я стала стара, бедна, а ты покинул меня вот уже пятнадцать лет назад.

И вдруг, понизив голос, стала говорить тихо-тихо, немного торопливо, как всегда женщины жалуются мужу:

— Во-первых, деньги. Всю свою жизнь ты зарабатывал не меньше пятнадцати тысяч долларов в неделю, а сейчас они донимают меня с квартплатой. — И презрительно скривила губы, подумав об этом несчастном, стучавшем в ее двери первого числа каждого месяца… — Ты разъезжал в каретах, Абрахам. У тебя всегда было как минимум четыре лошади. Когда ты выезжал, люди говорили: вон, глядите, — это едет Абрахам Решевски!

Когда ты садился за стол, вместе с тобой садились не меньше пятидесяти сотрапезников. Ты всегда пил вино за завтраком, обедом и ужином, и пятьдесят человек пили вместе с тобой. У тебя было от меня пять дочерей, и бог весть сколько еще — от других женщин. И каждую девочку, как только она начинала ходить, ты одевал в наряды, привезенные только из Парижа. У тебя было шестеро сыновей, и у каждого из них — свой личный преподаватель из Гарвардского университета.

Ты питался в лучших ресторанах Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Будапешта, Вены, Берлина, Варшавы, Рио-де-Жанейро. Ты съедал гораздо больше любого человека, живущего на этом свете. У тебя всегда было два пальто с подкладкой из меха норки. Ты раздавал бриллианты, рубины, нитки жемчуга стольким женщинам — из них можно было бы сколотить три балетные труппы! Иной раз ты платил за железнодорожные билеты пяти женщин, которые охотно следовали за тобой, когда ты путешествовал.

Ты неизменно ел всласть, пил вдоволь, и всегда на твоих коленках сидела маленькая дочка, до самого дня твоей смерти. Ты проживал на этой земле как король, во всех смыслах. — Мадам Решевски покачала головой стоя у могилы. — Ну а что же я, твоя законная жена? Чем мне платить за квартиру?

Мадам Решевски приблизилась к изголовью могилы и теперь общалась с мужем еще более откровенно.

— Ты был королем до последнего дня жизни. У тебя был свой специалист из Вены, три подготовленные сиделки, четыре доктора-консультанта, и это все — для семидесятисемилетнего старика, который истощил себя, набивая брюхо, глотая вино, занимаясь любовью. Да, тебя похоронили. Но похоронили как короля, воздали воистину королевские почести. Похоронная процессия за твоим гробом растянулась по Второй авеню на три квартала, — подумать только, тысячи взрослых мужчин шли за тобой молча, со скорбным видом; женщины плакали, утираясь носовыми платочками, прямо среди бела дня, не стесняясь своих слез. Ну а что оставалось мне, твоей законной жене? Всеми забыта! Все деньги истрачены, о театре пришлось забыть, муж умер, никакой страховки… Остались только дети.

Мадам Решевски холодно улыбалась мужу, лежавшему перед ней в земле.

— А дети — боже мой, вылитая копия папочки! Такие эгоисты! Думают только о себе. Такие глупые! Совершают одни безумства. Якшаются со смешными людьми. Просто беда, катастрофа! Весь мир переживает одну катастрофу за другой, и твои дети ведут полную опасностей жизнь. Алименты, кино, постоянные ссоры с девочками, денег нет, и, скорее всего, не предвидятся… Родители умирают в Германии. Какие-то пять сотен их наверняка бы спасли! Но их нет, этих пятисот долларов. Я старею с каждым днем, и те, кто может помочь, не помогают, а те, кто хотят оказать помощь, этого сделать не в силах. Трижды в неделю мне названивает портниха, требуя уплатить по старым счетам. Кошмар! Боже, почему такое происходит именно со мной?!

Снова голос мадам зазвучал гораздо выше и отчетливым эхом разносился по пологим холмам маленького кладбища.

— Почему, спрашивается, это происходит со мной, скажи на милость?! Я работала на тебя как рабыня. Я вставала в пять утра. Я чинила тебе костюмы. Доставала билеты в театр. Ругалась со своими авторами из-за плохих пьес. Выбирала роли для тебя. Это я научила тебя играть на сцене, Абрахам. Великий актер — так говорят о тебе, называют Гамлетом европейского театра; широкой публике хорошо известно твое имя — от Южной Африки до Сан-Франциско. Женщины от избытка чувств разрывали платья на груди в твоей гримуборной. Кем ты был до встречи со мной? Жалким любителем. Я научила тебя всему. Каждая произнесенная тобой реплика с восторгом воспринималась театралами в зале. Я выпестовала тебя, как скульптор — свою статую. Я сделала тебя артистом. Ну а еще… — мадам Решевски с иронией передернула плечами, — ну а еще я приобретала книги, нанимала билетерш, я играла с тобой лучше любой главной исполнительницы. Каждые два года я регулярно рожала тебе детей, потом кормила тех, которыми тебя одаривали другие женщины все остальное время. Собственными руками я натирала до блеска яблоки, которыми торговали в антрактах.

Мадам Решевски расстегнула котиковое манто; голос ее перешел на шепот:

— Я так тебя любила, но ты не заслуживал моей любви, оставлял меня постоянно одну все эти пятнадцать лет. А я ведь старею, и мне не дают покоя с этой квартплатой… — Она опустилась на холодную землю, прямо на траву могилы, по-зимнему пожухлую. — Абрахам, — шептала она, — ты должен мне помочь! Прошу тебя, помоги мне, пожалуйста! Могу сказать тебе только одно… только одно: когда я оказывалась в беде, то всегда могла на тебя положиться, всегда… Помоги мне, прошу тебя, Абрахам!

Немного помолчала, ощупывая голыми руками почву с неживой травой. Пожав плечами, выпрямилась, и на лице ее появилось расслабленное, умиротворенное, уверенное выражение — точно такое, какое у нее бывало все эти месяцы. Отвернувшись от могилы, она закричала:

— Элен, дорогая, теперь можешь идти!

Элен поднялась с мраморной скамеечки на могиле человека по фамилии Аксельрод и не торопясь направилась к могиле отца.

Кэтрин шла рядом с Гарольдом по улице к его дому, крепко прижимая к себе связку книг.

— Я уйду в монастырь, — сказала вдруг она, — уйду из этого мира, буду жить в уединении.

Гарольд с чувством неловкости разглядывал ее через стекла очков.

— Ты этого не сделаешь. Они тебе этого никогда не позволят.

— Позволят, вот увидишь! — стояла она на своем; шла твердым шагом, уверенно, глядя прямо перед собой; как ей хотелось, чтобы дом Гарольда стоял подальше, ну, кварталов через десять. — Не забывай — я католичка и имею полное право поступить в монастырь.

— Для чего? Какая в этом необходимость? — робко пробормотал Гарольд.

— Как ты считаешь, я красива? Имей в виду, я не ищу комплиментов, просто мне это нужно знать в силу личных причин.

— Конечно, красива! — отвел ее сомнения Гарольд. — Мне кажется, красивее тебя нет девочки в школе.