в отеле «Мейфлауэр».
В самолете он отказался как от ланча, так и от двух «манхэттенов», положенных пассажирам первого класса. Достав из портфеля смету с предварительными оценками Счетного управления, он углубился в работу, но никак не мог сконцентрировать свое внимание на цифрах перед ним. Он все еще думал о Брэде, об этом обреченном, заклейменном ими банкроте, с висящим у него над головой как дамоклов меч приговором и тюремным сроком. Разориться, и из-за чего? Из-за какой-то голливудской шлюхи, сумевшей выкачать из него деньги. Просто тошнит от всего этого. Он любит ее, уверяет Брэд, она этого достойна. Ах, эта любовь, пятый всадник Апокалипсиса. По крайней мере, здесь, в Техасе. Просто невозможно ассоциировать Брэда с такими высокими чувствами, как любовь. Этот человек рожден для салунов и борделей, Рудольф всегда был в этом уверен, но оказалось, что тот способен полюбить. Может, он знал об этом и прежде, только не хотел признаваться в этом самому себе. Может быть, отказ верить в то, что Брэд способен на любовь, объясняется его снисходительным отношением к нему? Ведь он сам любит Джин, но готов ли он разориться ради нее? Ответ, конечно, может быть только отрицательным. Неужели он не способен на такое чувство, как этот слюнявый, исходящий потом человек в мятой рубашке? И не было ли и его вины в том, что его другу пришлось пережить этот ужасный, унизительный день и впереди у него будет еще немало таких и даже более ужасных. Когда он стоял на крыльце загородного клуба рядом с Калдервудом в день свадьбы Брэда, хладнокровно лишая его всех шансов на беспечное будущее, не готовил ли он подсознательно такую горькую судьбу для Брэда? Когда он из чувства вины стал вкладывать свои деньги в бизнес Брэда, не предвидел ли он, что тот отомстит ему за все единственным доступным Брэду способом – мошенничеством? А разве он сам не хотел, чтобы такое случилось, чтобы, наконец, избавиться навсегда от Брэда, отомстить ему за то, что тот ему не поверил, когда Рудольф рассказал все о Вирджинии? Более того, что еще неприятнее, если бы он не преодолел соблазн, уступил домогательствам Вирджинии и переспал с ней, то она не вышла бы за Брэда замуж и не увезла бы его далеко, за пределы опеки над ним его друга? Ведь он все эти годы опекал Брэда, защищал его, в этом не может быть никаких сомнений. Вначале он позвал его на Восток, предложив ему работу, с которой гораздо успешнее справились бы десятки других кандидатов, потом старательно обучал его своему делу (значительно переплачивая ему в ходе учебного процесса), чтобы в мозгу у Брэда вызрела идея о возможности получения в качестве награды за свои старания высокого поста в фирме после ухода Рудольфа. Когда, с точки зрения морали, можно опекать своего друга? Может, вообще никогда?
Проще было бы направить в Даллас Джонни Хита одного, пусть он сам уладил бы там все их дела. Джонни ведь тоже друг Брэда, он был у него шафером на свадьбе, но их не связывали такие близкие отношения, какие были у Брэда с Рудольфом. Конечно, отвечать за свои поступки перед Рудольфом, глядя ему в глаза, Брэду было гораздо труднее и болезненнее. А Рудольф ведь мог запросто сослаться на свою загруженность и отправить в Даллас одного Джонни. Он думал об этом, но потом отбросил эту мысль. Нет, он не будет трусом. Он совершил эту поездку, чтобы сохранить уважение к себе самому. На самом же деле речь шла о тщеславии. Может, постоянно сопутствовавший ему успех притупил его чувства, сделал его самодовольным лицемером?
Когда будет вынесено окончательное решение о банкротстве Брэда, решил Рудольф, он назначит ему пенсию. Пять тысяч долларов в год. Он будет ему их выплачивать тайно, чтобы об этом не пронюхали ни его кредиторы, ни правительство. Достаточно ли этих денег, в которых Брэд будет отчаянно нуждаться и волей-неволей будет вынужден их принять от него, чтобы забыть об унижении, которому он подвергся от друга, повернувшегося к нему спиной в самую трудную минуту его жизни?
Загорелась надпись «Застегните привязные ремни!». Они шли на посадку. Рудольф, засунув в портфель бумаги, вздохнул и щелкнул пряжкой ремня.
В отеле «Мейфлауэр» его ждала записка от секретаря с просьбой срочно позвонить ему в Уитби.
Он поднялся в свой номер, в котором ему никто не навязывал спиртного, позвонил в контору. Дважды линия оказалась занятой, и он уже хотел было бросить всю эту нудную затею и, вместо офиса, связаться с сенатором, который мог помочь ему отмазать Билли от армии, чтобы он был жив-здоров и не оказался бы во Вьетнаме. О таких вещах, конечно, по телефону не говорят, и он хотел пригласить сенатора на ланч на следующий день, после встречи он рассчитывал успеть на самолет, вылетающий в полдень в Нью- Йорк.
С третьей попытки его все же соединили с секретарем.
– Мне ужасно жаль, господин мэр, но, боюсь, вам нужно немедленно прилететь. – Голос у Уолтера был как у утомленного бессонной ночью человека. – После того как я ушел домой, начался настоящий ад, но я узнал об этом только утром, хотел поскорее связаться с вами, но никак не мог.
– Что случилось? Что там произошло? – нетерпеливо перебил его Рудольф.
– Здесь у нас такая неразбериха, что, боюсь, не смогу вам изложить все по порядку, вразумительно рассказать обо всех событиях, – говорил Уолтер. – Когда вчера вечером Оттман попытался проникнуть в общежитие, студенты забаррикадировали вход и не пустили туда полицейских. Президент Дорлэкер пытался заставить Оттмана увести от здания своих людей, но тот наотрез отказался. Они предприняли еще одну попытку войти в здание, но студенты стали швырять в них чем попало. Оттману попали камнем в глаз, говорят, ничего серьезного, но его все равно отправили в больницу, и в результате полицейские отказались от штурма, по крайней мере вчера вечером. Тем временем другие студенты организовали массовый марш протеста, и, боюсь, сейчас они все собрались перед вашим домом. Я недавно там побывал и должен с сожалением доложить, что лужайка перед домом в ужасном состоянии. Миссис Джордах держится только на успокоительном и…
– Расскажешь об остальном, когда вернусь, – перебил его Рудольф. – Вылетаю на первом же самолете рейсом из Вашингтона.
– Я этого ожидал, – сказал Уолтер, – и взял на себя смелость отправить Скэнлона на автомобиле за вами. Он будет ждать вас в аэропорту Ла Гуардия.
Рудольф, схватив чемодан с портфелем, поспешил вниз и выписался из отеля. Военная карьера Билли Эбботта на некоторое время побудет в состоянии неопределенности.
Скэнлон, толстый, грузный мужчина, всегда сопел при разговоре. Он все еще числился в полиции, но ему было под шестьдесят, и он готовился к своей отставке. Он страдал ревматизмом и воспринял как акт милосердия свое назначение на должность шофера к Рудольфу. Чтобы всем преподать наглядный урок экономии городской казны, Рудольф продал автомобиль прежнего мэра, собственность города, и теперь ездил только на своем собственном.
– Если бы мне пришлось начинать все сначала, – громко сопя, говорил Скэнлон, – то никогда не подписал бы контракт с полицией в городе, где так много этих проклятых студентов или ниггеров, клянусь богом!
– Скэнлон, прошу вас, поосторожнее, – упрекнул его Рудольф.
Он пытался с первого дня исправить словарь своего водителя. Но все попытки оказались бесполезными. Он сидел на переднем сиденье со старым полицейским, который ехал ужасно медленно и выводил Рудольфа из себя. С ума сойти можно! Но Рудольф не мог сам сесть за руль – старик мог обидеться.
– Сэр, я прав, – не унимался Скэнлон. – Они настоящие дикари, звери. У них не больше уважения к закону, чем у стаи хищных гиен. Ну а что касается полиции, то они просто смеются над нами. Мне неудобно вмешиваться в ваши дела, господин мэр, но на вашем месте я немедленно обратился бы к губернатору штата с просьбой прислать войска.
– Не надо с этим торопиться, – сказал Рудольф.
– Помяните мои слова, – продолжал Скэнлон. – Все к этому идет. Вы только посмотрите, что они натворили в Нью-Йорке и в Калифорнии.
– Мы с вами не в Нью-Йорке и не в Калифорнии, – сказал Рудольф.
– У нас здесь полно студентов и ниггеров, – упрямо гнул свое Скэнлон. – Если бы вы только увидели собственными глазами, что они вытворяли у вашего дома, то не стали бы возражать.
– Я слышал об этом, – ответил Рудольф. – Они вытоптали всю лужайку перед домом, набезобразничали в саду.
