бессмысленности мира возможны хотя бы кратковременные колебания. Принятие полной осмысленности положения, согласно которому всё имеет какой-то смысл, обнаружить который в одиночку не под силу, — столь же законно, сколь нелепым является полное несогласие с наличием какого бы то ни было смысла. Следовательно, исходящее от такого незначительного меньшинства утверждение о полной бессмысленности может быть включено в общераспространенные суждения, высказываемые в утвердительной или отрицательной форме — и признающие, как они это делали и всегда будут делать, наличие смысла.
В конце «Творческой эволюции» Бергсон[LXXII] выступил с самой блистательной и убедительной критикой небытия как идеи, сформулировав, если вам это больше нравится, онтологическое доказательство немыслимое™ не-бытия; к этому я еще вернусь; в заслуженно известном тексте Бергсона мне достаточно заменить слово «не-бытие» словом «полная бессмыслица» (бессмысленность вселенной, в соответствии с пожеланием, которое не без труда просматривается у Жакоба, Моно, Морена), а слово «существование» словом «смысл».
Бессмысленность есть суждение отрицающее; утверждать, будто мир лишен смысла, значит утверждать, что у него есть некий смысл, к которому прибавляется еще что-то; или, точнее говоря, что смысл мира отличается от того, который ему приписывается. По мнению тех, кто недавно вступил в ряды философов, отвергающих наличие смысла у мира, у этого последнего нет того смысла, которым его наделила христианская мысль, — или того, который классическая философия вывела из христианского смысла. Да, их отрицание смысла — это вопль гордыни, отчаяния или обманутой любви. Формулировка Эдгара Морена, намного превосходящая все прочие, оставляет приоткрытой дверь, ведущую к тоске по такому Смыслу, который означал бы Любовь.
При более внимательном рассмотрении обессмысленное утверждение полного отсутствия смысла у мира оказывается всего лишь заменой одного обозначения смысла другим обозначением смысла. Заменив телеологию программой, вы приходите к утверждению, что смысл — это программа. Вам неизбежно придется тогда отметить, что вселенная — это процесс, где всё эволюционирует и где растет объем информации, — и что отметить это значит отметить наличие смысла, некий вид смысла, присущий вселенной.
2) Второе положение касается смерти, разумеется — настоящей, не смерти светила или живого существа, лишенного самосознания, а смерти в библейском смысле — то есть в смысле человеческом, смерти того, кто знает, что ему суждено умереть.
По поводу смерти в нашем распоряжении только две достоверности[LXXIII]; увиденное со стороны — и известное изнутри; наблюдение — и самоанализ.
Невозможно отвергнуть свидетельство трупа. Люди бегут от трупа — или плутуют с ним, прибегая ко всяким уловкам (от кремации — до мумифицирования). Невозможность отвергнуть побуждает уклониться от обсуждения. Что может быть более возмутительным, чем отсрочка в плане сохранения человеческой видимости, отпущенная тошнотворному скоплению материи, которое в течение долгого времени было живой формой, сохранявшей свои неповторимые жизненные черты… за счет внешнего мира. Это наделенное знанием тело… утратило свою тайну. Труп свидетельствует о необратимости стрелы времени. Труп любимого существа знаменует вступление на путь отвращения, смешанного с ужасом, и, что гораздо хуже, — не-бытия.
Ведь не-бытие — это высшая точка отвращения, смешанного с ужасом, и о нем совершенно невозможно помыслить[LXXIV]. Мы не в силах осмыслить секунду, наступившую после последней секунды нашего истекшего времени. Анри Бергсон в
Это мгновение выглядит как не-бытие, а не-бытия не существует. Не-бытия — нет. Мы не можем придти к не-бытию — как мы не приходим из него.
«Философы почти не занимались идеей не-бытия. А между тем она часто оказывается скрытой движущей силой, невидимым двигателем философской мысли; именно эта идея подставляет взгляду сознания тревожные проблемы, одно только соприкосновение с которыми вызывает головокружение: я задаюсь вопросом, почему я существую и когда я осознал взаимозависимость между мной и всей прочей вселенной; я хочу знать, почему существует вселенная, откуда она взялась и как понять, что что-то существует, как и почему — [что-то], а не ничто»[LXXV].
Если эти вопросы я оставляю в стороне и пытаюсь обнаружить то, что скрывается за ними, то — «Существование представляется мне как завоеванием над не-бытием […]. Или же я представляю себе любую действительность распростертой над не-бытием…» Что бы я ни делал, не-бытие всегда есть что-то. А если мне удается создать в своем сознании вакуум для того, чтобы вообразить мгновение, наступающее после, мгновение, предшествующее не-бытию, то «чем дальше, тем больше станут представляться мне ослабленными в своей остроте ощущения, посылаемые мне моим телом. Еще чуть-чуть, и они угаснут; они уже не слышны; они исчезают в ночи, в которой уже скрылось всё. Но нет! В то самое мгновение, когда моё сознание потухает, зажигается другое сознание; точнее говоря, оно уже зажглось, вспыхнуло в предшествующее мгновение для того, что присутствовать при исчезновении первого сознания. Ведь первое не могло исчезнуть иначе, как ради какого-то другого — и относительно какого-то другого. Я вижу себя очутившимся в не-бытии лишь только при условии, что посредством позитивного — хотя и невольного и неосознанного — действия я уже сам себя воскресил. Таким образом, мои усилия тщетны, я неизменно что- то воспринимаю — будь то вовне или внутри […]. Невозможно вообразить какое-то не-бытие [а тем более не-бытие самого себя], не заметив, хотя бы смутно, что оно появляется в воображении, то есть что происходит некое действие, осмысление и что, следовательно, что-то еще продолжает существовать».
В ходе существования нам дается опыт неравномерно протекающей временной протяженности, когда некоторые мгновения расширяются до бесконечности. Первое воспоминание, первые воспоминания расширены до бесконечности. Мы рождаемся у других, а не у самих себя. Должен ли я напоминать, что нечто подобное происходит и на уровне вселенной? В первую сотую долю секунды происходит больше событий, чем в ходе последующих пятнадцати миллиардов лет. Под воздействием поступающих к нам изнутри свидетельств мы охотно готовы поверить, — и недавние опыты с состоянием сознания больных, пришедших в себя после комы или кратковременной остановки сердца, побуждают нас склониться к такой точке зрения, — что мы умираем для других, но не для себя, и что последние доли мгновения расширяются по экспоненте, доходя до бесконечности и приводя к возникновению в памяти неподвижной картины всего сознания прожитой и остановившейся жизни. Нет сомнения в том, что увиденное извне, сознание представляется связанным с каким-то живым механизмом, регулирующим деятельность по меньшей мере 30 миллиардов клеток. Мне следует отметить, что не исчезает ни одна частица вселенной, какой бы ничтожно малой она ни была. Может ли быть так, что одно только сознание исчезнет путем, отличным от утраты возможности вспоминать, свойственной вспоминающей точке моего сознания? Таким образом, остается только факт местонахождения, за пределами обычно доступных ощущению размеров пространства-времени, того locus'a, в котором сосредоточены все воспоминания о времени, остановившемся для какого-то данного индивида. Той, находящейся в Боге точки вечного воспоминания о том, что пребыло однажды и не может перестать вечно пребывать в Боге, — или оставаться отброшенными в такое небытие, которое есть всего лишь иной способ находиться в отдалении от существа, стоящего у истоков бытия, Существа, которое чуть выше я назвал Богом.
Вот на какие мысли могут навести опыт и разум в связи с неразрешимым вопросом о смерти страдающего самосознания под взглядом смерти.
3) Третье положение касается постижения сущности мира. Менее всего представлению о мире соответствует образ лишенной разума машины, огромного часового механизма, игры в биллиард, в которой упругие шары наделены способностью бесконечно отскакивать. Физика, химия, современная биология,
