стало результатом кропотливого, муравьиного труда нескольких тысячелетий, сравнимого с непрерывно создаваемой, распускаемой и вновь создаваемой, распускаемой и вновь производимой тканью Пенелопы, — результатом тишайшей, терпеливой, робкими шагами бредущей работы сотен тысяч людей, которые принесли свою жизнь в жертву выполнения этой функции — сохранения памяти.
Время истории — это время трудяги, которое пришлось вырвать у смерти, единственной, чьи раны на теле памяти никогда не заживают; благодаря этому времени мы прокладываем себе дорогу сквозь долгое культурное накопление, оплодотворившее первые годы нашего существования и непрестанно обогащающее нас в ходе всей нашей жизни.
Время истории похоже на время жизни. Это векторное время. Тщетно было бы замыкать историю в каких-то циклах. Как гласит Экклезиаст, «Что было, то и будет, и что делалось, то будет делаться» (Еккл 1: 9). Это верно для времен года, для людей, вечно бредущих одной и той же колеей; это неверно для историка[LXV]: «что было — того не будет».
И это истинное, поистине непредсказуемое время истории, что созидается и грызет грядущее, лежащее перед нами, является еще и временем природы. Законы, которые движут вещами и существами и дают возможность поместить «Вояджер-11» с погрешностью в 10 км. между двумя кольцами Сатурна, на расстоянии 1 500 000 000 км. от Земли, после траектории, растянувшейся на четыре года, не всеохватны.
Время природы и время людей оставляет между ячеями жесткой закономерности крошечную толику свободы, Щель для надежды. Да, поистине, тому, что было, не обязательно суждено повториться. Существует крошечная толика свободы, надежды. В том истинном и доподлинном времени, в котором я пребываю, наделенном, подобно мне и благодаря вторичному бытию, свободой и судьбой, я есмь— как есть оно. Мы существуем вместе — не сливаясь. В это я тоже верую неуклонно.
Книга Третья В мире, наделенном смыслом
Наделенный смыслом мир, в котором смысл есть — вопреки а, возможно, и благодаря всему тому, что меня гнетет — и у моей жизни тоже, — вот о чем мне хотелось бы попытаться вам поведать. У мира есть смысл; по правде говоря, это — единственное, что мне по-настоящему хочется вам сказать.
Но в таком случае чего ради было так медлить, тратя драгоценное время на то, чтобы ломиться в открытые двери? Вы скажете мне: кто же по сути дела сомневается в своем существовании и в существовании мира, в котором мы пребываем? Уж, конечно, никто… Мне это известно, да и вам тоже, как и мне. А ведь напускное неведение по данному вопросу — это то, чем кичится немалая часть философствующих; среди них широк спектр тех, кто — от марксизма до атеистического экзистенциализма — еще недавно проповедовал философию Универсального Отрицания, с ее всеохватной нелепостью непостижимых провалов в памяти: марксизм забывает о личности, а ряд разновидностей экзистенциализма — о мире.
Охотно, впрочем, соглашусь с вами: в мире, освещенном солнцем, этим гигантским, довольно недурно отлаженным водородным устройством, не найдется человека, который усомнился бы в своем существовании, равно как и в существовании этого мира. Не сомневаются даже философы и философствующие ученые, которые твердят о полной бессмысленности вселенной. Я уже приводил изречения Реми Шовена. Никому не дано провозглашать свою не-свободу и свою полную детерминированность в полностью нелепом мире — и при этом продолжать жить и думать. И не случайно единственный социальный континуум, допустивший распространение бессвязных рассуждений о полной бессмыслице, — это тот, что уже не гарантирует передачу жизни. Можно жить по инерции и дальше, продолжая пережевывать эти мысли, но едва ли возможно заодно передавать обессмысленную жизнь.
Теоретическая мысль не может входить в противоречие с мыслью практической.
Но практический разум необходимым образом исходит из реальности сознания и мира. Между тем и другим существует какое-то минимальное соответствие, без которого невозможны какие бы то ни было теория и практическое познание.
Так вот, познание возможно, и сама возможность познания с ослепительной ясностью исходит из еще схоластикой провозглашенного adaequatio rei et intellectus[145] .
Глава XI Игры и правила
Одно дело — исходить из наличия самосознания; исходить же из существования мира — другое. Если мы явным образом не хотим пренебречь здравым смыслом, невозможно, однако, не исходить одновременно из реальности того и другого.
Повторяю: между познающим человеческим разумом и миром необходима минимальная логическая взаимосвязь. Вполне очевидно, что без такого тождества немыслимы никакая теория, никакая практика познания. Но познание возможно. Наши повседневные встречи с мирозданием прямо-таки сбивают с толку: их разнообразие простирается от прославленной встречи с Нептуном (Берлин, 23 сентября 1846 года, в соответствии с указаниями, полученными утром того же дня от Леверрье [146]), — до зонда «Эксплорера-ii», который 27 августа 1981 года пробирается между двумя кольцами Сатурна. И не забудем при этом про наблюдения, сделанные в 1965 году Пензиасом и Уилсоном над тем, что в конце концов было определено как космическая основа радиоизлучения, — что в экспериментальном порядке подтвердило истинность
Эти поражающие воображение встречи потрясают меньше, чем временная протяженность человека, непрерывно воспроизводящаяся вот уже десятки тысяч лет применительно к тремстам миллиардам судеб, в которых получает отражение — постоянное отражение — встреча нашего ума с мирозданием.
Такая непрерывность и эти поражающие воображение примеры ограничивают поле возможного: либо существует один только мой ум — и тогда внешний мир представляет собой всего лишь проекцию моего ощущения; либо же существует один только мир, и мой мозг — это всего лишь нарост на большом, лишенном сознания устройстве; либо же у моего ума и мира есть какой-то общий источник.
Никому по-настоящему не под силу доказать, будто внешний мир не существует, будто за восприятием не стоит ничего ощутимого, различаемого. Встреча с Нептуном, космическая основа излучения, единообразие наличия ощущения относительно всех проявлений сознания едва ли вызывают доверие к радикальному идеализму Беркли. Что до ума как устройства, мозга как детали, изготовленной мирозданием, которое отображается в ней, точно в мягком воске, то марксистско-ленинская теория познания оказывается наиболее уязвимым местом этого мировоззрения, страдающего от недостатка логической связности.
Трудно избежать дуализма. Если самосознание и вправду представляет собой первую неоспоримость, если трудно отрицать реальность чего-то кроющегося за доходящим до меня сигналом от него — то познание перестает быть нейтральным, превращаясь в первый шаг по направлению к Смыслу.
Я верю, что у мира есть смысл. Верую в это неуклонно. Сказать, что у мира есть смысл, — значит, прежде всего, отметить, что он доступен осмыслению. Доступен частично и практически, в духе praxis. С тех пор как наши предки из первобытных эпох сумели расколоть первый кремень, обнаружилась достаточная степень аналогии между миром и моим умом, для того чтобы мир оказался для меня постижимым. Наличие соответствующих приемов, а также их действенность говорят о том, что у мира есть, по крайней мере, какой-то минимальный, доступный моему уму смысл, благодаря чему я — хотя бы частично — добиваюсь от
