Другой человек на месте Шапиро, несомненно, скатился бы с кровати либо выскочил в окно. Но Шапиро - человек бывалый. Он знает, что звонки такого рода раздаются только в случае пожара либо еще облавы на евреев, которая на полицейском языке называется мягко 'ревизией непрописанных'.

Независимо от названия звонок трещит до тех пор, пока не откроют дверей. Потом в комнату вваливается орава приставов, надзирателей и городовых, и вам велят предъявить документы. Проверяют документы, опрашивают и пересчитывают жильцов и, если все в порядке, вас оставляют в покое.

Но если бумаги 'хромают' или у вас находят 'контрабандный товар', сиречь душу иудейского вероисповедания без правожительства... тогда вас просят привести в порядок ваш туалет и пожаловать в участок, где, как известно, 'всё разберут'. Там начертают на вашем паспорте красным по белому: 'На выезд в 24 часа'... Это - наилучший исход. Но бывает и так, что тот же участок предоставляет вам возможность в сопровождении 'почетного караула' съездить на родину, где живут ваши тетки, дядья и прочие родственники, с которыми вы, кстати сказать, давненько не видались! Давид Шапиро, как человек опытный, знакомый с визитами такого рода, решил, что особенно церемониться нечего, и, накинув кургузый пиджачок непосредственно на нижнее белье, сунул босые ноги в ночные туфли и стал зажигать спички, которые, как водится в таких случаях, ни за что не хотели загораться.

– Чего ты спешишь? - спросила Сарра, вырывая у него спички из рук. -Некогда ему, 'курьерский поезд'! Черт их не возьмет, если они подождут несколько минут за дверьми!

Сарра зажгла ночник, и Давид побежал к дверям. Через несколько минут в доме Шапиро было весело, светло и очень оживленно.

– Сколько тут вас? - спросил высокий, широкоплечий чиновник с толстыми, чувственными губами, сопровождая свой вопрос сладким зевком невыспавшегося здорового человека.

– Нас трое! - ответил Давид Шапиро.

Полез в боковой карман и, вытащив оттуда паспорт с прочими документами, предъявил их чиновнику. И хотя у нашего героя зубы лязгали, как в лихорадке, он подал бумаги с изысканным поклоном, галантно шаркнув голой ногой в ночной туфле.

– Ты говоришь, трое? - переспросил чиновник, разглядывая Сарру Шапиро, тщетно кутавшуюся в одеяло, не закрывавшее круглых, еще свежих плеч и босых ног.

Сарра вдруг поняла, что Давид говорит что-то несуразное, и в испуге обратилась к нему по-еврейски:

– Давид, Бог с тобой! Какие трое? Ты забыл, что нас пять человек?

Давид протер глаза, точно он услыхал ошеломляющую новость:

– Пятеро? Каким образом у тебя получается пять человек?

– Математик! - говорит Сарра. - Я и ты - двое, Бетти и Сёмка - четверо...

Давид ударил себя по лбу, плюнул и сказал полицейскому:

– Я забыл! Нас не трое, а четверо!..

– Не четверо, а пятеро! - поправила Сарра.

– Почему пять? Из какого расчета?

– Квартиранта ты забыл? Или хочешь накликать беду на свою голову?..

– Тьфу! - снова отплюнулся Давид. - Я совсем запутался: нас не трое и не четверо, а пятеро!

– Тэ-экс! - протянул чиновник, не отрывая глаз от черных волос Сарры, разметавшихся по белым плечам. - Пятеро, говоришь? А может, шестеро, семеро? Сейчас увидим!

Чиновник мигнул своим помощникам, и те взялись за работу. Кровати и шкафы, столы и стулья были осмотрены по нескольку раз. С Сёмки стянули одеяло и поднесли к самому его носу электрический фонарик. То же должно было быть проделано с Бетти, но та проснулась вовремя, соскочила с кровати и завернулась наспех в простыню. В таком виде она предстала перед чиновником с чувственными губами, переводившим глаза с дочери на мать и соображавшим, которую из них он предпочел бы...

'Черт их знает, которая из них лучше! - думал он про себя. - Обе хороши, но молоденькая соблазнительне!.. Венера!.. Юнона!.. Афродита!' - подбирал он знакомые ему из романов подходящие для Бетти имена.

И только одно имя, наиболее подходившее этой прелестной девушке с горящими от скорби глазами, он никак не мог вспомнить.

Имя это было - Юдифь!

Если бы наш Рабинович был настоящим 'Рабиновичем', а не Поповым, он, конечно, имея медаль и не попав в университет, не спал бы так крепко, как спал он в эту ночь... Он не только не слыхал звонков, шума и голосов, но не слыхал даже, как хозяин, тормоша одеяло, кричал у него над ухом:

– Рабинович! Рабинович! Рабинович!!! Вставайте! Полиция!!

– Какого черта 'Рабинович'? Откуда тут взялся Рабинович? - пробормотал спросонья квартирант, протирая глаза. - В чем дело? Что случилось?

– Полиция здесь, ревизия! Облава! То есть ревизия!

– Какого черта полиция, какая ревизия? Кому это нужно? Гоните их в шею!..

– Господь с вами, Рабинович! Что вы говорите? Правожительство...

Последнее слово, очевидно, подействовало.

– Правожительство? Ага! Знаю! Где же оно?

– Что?

– Да правожительство, черт его возьми совсем!

– Тьфу, пропасть! - разозлился Давид Шапиро. - Если бы вы не были евреем, я подумал бы, что вы пьяны! Я вам говорю, что здесь полиция, идет ревизия, спрашивают о вашем правожительстве, а вы говорите: 'Где оно?'

Кое-как разобрав, в чем дело, и увидев в дверях физиономию надзирателя, Рабинович с трудом поднялся и, непрерывно чертыхаясь, вошел в общую комнату, где и застал вышеописанную картину: хозяйку, завернутую в одеяло, Бетти, закутанную в простыню, и против них чиновника с чувственными губами. В первую минуту он не мог сообразить, при чем тут обе полунагие женщины и этот тип, глядящий на них такими глазами. Рабиновича мгновенно зажгла ненависть к этому чиновнику.

– Сколько тебе лет? - спросил чиновник Бетти.

– Восемнадцать! - ответила за нее мать. Но чиновник оборвал ее:

– Не тебя спрашивают!

– Восемнадцать, - повторила Бетти. - А ты не врешь, душенька? - спросил он с отвратительной усмешкой на плотоядных губах и потянулся, чтобы немного приоткрыть простыню, облегавшую фигуру Бетти.

Но в это время между ними выросла фигура квартиранта и раздался его громовой выкрик:

– Руки прочь!..

Чиновник был ошеломлен.

Никогда еще за долгое время своей практики ему не приходилось сталкиваться с таким проявлением еврейской наглости.

С минуту стоял он неподвижно, не находя слов. Затем, отдышавшись, спросил:

– А ты... кто такой?

– Что за 'ты'? Прошу не 'тыкать'!

У чиновника даже руки опустились.

С кривой усмешкой он приказал своим помощникам:

– Взять!

– Нечего 'брать'! Я сам иду, - сказал Рабинович и в сопровождении городовых пошел в свою комнату одеваться.

Чиновник, только что млевший в присутствии двух полунагих женщин, и особенно младшей, теперь