Кончилось тем, что Брайнделе-козак понемногу, исподволь, рассказала Муравчику все, что она знала о Рафалеско и двух примадоннах – Генриетте Швалб и Розе Спивак.
А когда дошла очередь до Муравчика и его «младенчика», Брайнделе-козак увидела, что он виляет и лжет напропалую. Она поднялась, багровая, потная, и, закутавшись в ротонду, разразилась таким смехом, что, казалось, тысячи дьяволов хохочут…
Муравчик даже испугался.
– Что с вами? Припадок?
– Ха-ха-ха! – заливалась мадам Черняк. – Все, что я вам рассказала, чепуха, ерунда, вздор, чушь несусветная, враки, галиматья, прошлогодний снег и больше ничего, ха-ха-ха!
Шолом-Меер состроил такую мину, точно он до глубины души возмущен тем, что мадам Черняк так бессовестно его околпачила. А про себя думал: «Рассказывай сказки своей бабушке!»
На этом задушевная беседа кончилась. Они расстались: Муравчик – очень довольный встречей с мадам Черняк, от которой он получил все нужные ему сведения; она – полная гнева и ярости на хриплого пройдоху, чтоб ему околеть, и на себя самое за то, что она снова позволила одурачить себя этим «вероломным мужчинам» – холера бы побрала их всех, за исключением одного!
Глава 74.
В ресторане Шолома
То, что Брайнделе-козак выболтала Муравчику о «парне» (Рафалеско), о его отношениях с примадонной Генриеттой Швалб и особенно о его романе с красоткой (Розой Спивак), было для него поразительной новостью, открытием исключительной важности. Шолом Меер точно прозрел. Ему стало ясно многое из того, что раньше казалось непонятным, загадочным. Он вспомнил, как Роза некогда металась, волновалась, беспрестанно спрашивала его о Гоцмахе. Так стало быть не Гоцмах ее интересовал, а тот «паренек», который примелькался ему еще там, в проклятом Голенешти.
«Ай да Роза! – мысленно говорил сам с собой Муравчик. – А еще дочь кантора! Ах, Шолом-Меер, Шолом-Меер! Растянуть бы тебя посреди Нью-Йорка и всыпать пятьдесят горяченьких, – ты их вполне заслужил! Как мог ты упустить такой случай и не поживиться ни у жениха, ни у невесты? А когда счастливый случай дал тебе в руки пачку писем Розы, ты не нашел ничего умнее, как заложить их за несколько шиллингов у этого лондонского красавчика, чтоб ему околеть посреди Нью-Йорка! Негодяй! Разорил меня по миру пустил. Будь у меня эти письма, они бы меня озолотили. А теперь мне нельзя и на глаза ей показываться, – она ведь считает меня лгуном и надувалой».
Муравчик на минуту задумался. Потом, точно очнувшись, продолжал беседовать сам с собой.
«Положим, столько болячек Щупаку в Одессе и мистеру Кламеру в Нью-Йорке, сколько денег, с божьей помощью, я наживу на этой истории. Коли ты, Шолом-Меер, и на этот раз дашь маху, то тебе не дела делать, а солому жевать, дай мне боже столько здоровья и удач!»
Внезапно его осенила новая идея, в голове созрел новый, столь блестящий план, что он готов был сам себя одобрительно потрепать по щеке.
