кого-нибудь, мы будем устраивать обсуждения.

— Да, сэр.

— По идее это должно было стать частью моей диссертации, но профессора забраковали тему. Вероятно, нашли ее слишком изысканной. Мне нужен друг, Матиас, потому что, когда я вернулся сюда, я почувствовал, что мне не на кого положиться. Так вот, если мы будем ежедневно читать мой трактат, то есть сделаем его своей Библией, он даст нам силы и утешение. Надеюсь, ты человек верующий?

Матиас мрачно кивнул, и Саго вновь указал ему на бутылку:

— Пей, Матиас, это помогает. Пиво способствует пониманию.

Матиас покорно выпил; он косился на дверь и не мог понять, что происходит. Голос Саго призвал его к вниманию.

— Видишь ли, Матиас, ты прирожденный дефекант...

— Сэр?

— Дефекант... ну, ничего. Через несколько сеансов ты это поймешь. Не спеши. Данные у тебя есть. Надо только усвоить основные положения моей системы. Но духовно, друг мой, ты уже созрел...

— Чуть помедленней, ога. В голове путается.

— Тут нет ничего сложного, Матиас. Слушай внимательно и проникайся философией дерьма.

Матиас широко улыбнулся, а Саго прокашлялся.

— «...сегодня я читаю отходную всем измам — от гомеопатического рационализма до модного экзистенциализма. Если мое учение носит личный характер, то лишь потому, что, излагая историю своей жизни, я раскрываю тайну моего философского развития, ибо в нем содержится единственный ритуал, которым я обязан не какому-либо предшественнику, но человечеству в целом и который возник не по стечению обстоятельств, но согласно извечным законам Природы. Если мое учение носит личный характер, то лишь потому, что оно представляет собою наиболее интроспективную философию человеческого бытия. Функционально, духовно, творчески и ритуально дефекантство является единственной истинной философией подлинного Эгоиста. Да будет это удовлетворительной для вас дефиницией, леди и джентльмены. Дефекантство не движение протеста, хотя в нем есть элемент протеста; это не революционное учение, но в нем содержится бунт. Добавим лишь то, что дефекантство имеет дело с неизвестными количествами и величинами. Дефекантство — последняя золотоносная жила творческой энергии, в его парадоксе заложено зерно творческого ритуала: рождение через облегчение. Я не Мессия, но не могу не видеть в себе черт Мессии, ибо в самом характере моего врожденного физического недостатка таятся намеки на мое мученичество и неизбежный апофеоз. Дамы и господа, я родился с нервным желудком. Когда я сердился, желудок протестовал; когда я был голоден, он возмущался; когда мне делали выговор, он давал себя знать; когда я бывал в отчаянии, он переставал работать. Волнение послабляло его, напряжение крепило, он был подозрителен во время экзаменов и непредсказуем в любви. У пророка есть своя гордость, друзья мои... Меня часто обвиняли в трусости, и наказание приходило мгновенно, ибо нервный желудок особенно остро реагирует на всякую несправедливость. Другим важным фактором в формировании моей дефекантской интроверзии была моя родная мать, наделенная необычной способностью. Ее перистальтика была священнодействием. Даже в преклонные годы она любила говорить, что каждый вечер после молитвы из нее исходит глас божий. Она призывала в свидетели всех домочадцев, и те говорили «аминь». Под воздействием вышесказанного уже в те далекие дни уединение в уборной вызывалось во мне не столько физиологической, сколько психологической и религиозной необходимостью. С этого периода моей жизни я и ощутил в себе призвание к систематическому изучению и объективации пищеварительного бихейвиоризма развивающегося человека. Мой организм неплохо переносил известную формулу «делай и уходи». Но в иные мгновения я испытывал причащение самого себя, волю к действию, приятие жизни и полное умиротворение, я вырабатывал в себе духовное сближение с действительностью, полной конфликтов и стрессовых ситуаций...»

Саго остановился, взглянул на отвалившуюся челюсть Матиаса и захлопнул рукопись.

— На сегодня достаточно. Наш первый урок окончен.

— Да, сэр, — выдавил Матиас. — Большое спасибо, сэр. — И, плохо скрывая нетерпение, удалился с недопитой бутылкой.

...В ожидании полного сбора редакционного совета Саго обошел помещение. По словам Матиаса, газета обосновалась в этом районе по чисто политическим соображениям. В каждом городе с громким именем есть трущобы, и Исале-Эко символизировал победу африканской столицы над европейскими именно в этом аспекте. Немногие иностранцы, искавшие непоказного местного колорита, всегда находили его в Исале-Эко. Осмелившиеся проникнуть в его темный лабиринт впоследствии признавались, что испытали ни с чем не сравнимые ощущения; им приходилось попрыгать на одной ножке среди мусорных куч; малодушные вдруг обнаруживали, что путь к отступлению отрезан помоями, которые выплеснула ретивая домохозяйка. «Индепендент вьюпойнт» располагалась в огромном здании посреди трущоб. Газета считалась партийным органом, и ее дислокация означала помощь со стороны местного уголовного мира, который в Исале-Эко плодился и размножался.

— Сюда не пришел ни один каменщик, — объяснял Матиас. — Тут стена прогнила до земли, толстой женщине не прислониться. Был частный особняк давно-давно, потом они сломали стену, и вышла контора. Свои жены сломали стену. — И он хохотал целую минуту.

Саго азглянул в окно. Задняя стена редакции выходила на канал, по которому смрадная вода выносила в лагуну мусор. Разлагающиеся нечистоты бились внизу о фундамент. Саго повернулся к Матиасу:

— Как вы работаете в таком зловонии?

— Да-да, все, кто первый раз, так говорят. Ну посмотри на меня теперь, я от вони стал вот каким толстым.

Саго попросил показать ему столовую. Он заплатил за кофе, но выпить его не смог. Две половинки чашки были намертво склеены давней грязью, заполнившей глубокую трещину. Трудно сказать, чем пахло в столовой, то ли тухлым салом от грязных тарелок, мокших в тазу со вчерашнего обеда, то ли потом восемнадцатилетней девки, обалдело обслуживавшей клиентов. Она все время смотрела себе в пуп и утирала пот со лба, демонстрируя черно-белые подмышки, полосатые от пудры и глубоко въевшейся грязи. Ее набеленная физиономия также свидетельствовала, что ежедневный ее туалет состоит из одной пудры без постороннего вмешательства воды и мыла. Саго не удержался от вопроса:

— Вы когда-нибудь подходите к телефону?

— А?

— Я спрашиваю, вам приходится отвечать на телефонные звонки?

— Мне?

— Да, вы когда-нибудь... ну ладно, это неважно. — Саго в отчаянии сдался. Как мог он объяснить ей, что, когда дважды звонил в редакцию, дважды слышал в трубке то самое хлюпанье затхлой воды, которое сейчас производили ее черно-белые, как клавиатура, подмышки.

В дверях он столкнулся с Матиасом.

— Ога, не уходите далеко.

— Я ухожу, Матиас. Не могу больше ждать, когда все соберутся.

— Ах, ога, ничего такого. Придут сейчас-сейчас. Правда. Пришел уже вождь Винсала. Остался еще один.

Оба они вздрогнули, когда в равномерный постук машин неожиданно влился громкий хрип. Кого-то душили, и кровь застыла в жилах у Саго. Звук доносился из угла, где сидела телефонистка, но у телефонов уже никого не было. Саго заметил в углу шатер из пестрой материи с крупными буквами «Независимость Нигерии 1960». Изумленный, он взглянул на Матиаса, чтобы понять, в чем дело, но тот только хихикал. Теперь донесся звук разрываемой ткани, и Саго увидел нож для разрезания бумаг, вспарывающий шатер изнутри. В прямую линию разреза высунулась женская голова:

— Помогите, он меня душит!

Матиас, у которого в руках был поднос с двумя чашками кофе, только выговорил:

— О-хо-хо-хо-о.

И, заканчивая маскарад, шатер внезапно распахнулся, обнаружив длинный охотничий колпак, залихватски сидевший на голове, которая возвышалась над полом футов на семь,

— Где эта сука? — вопросил вождь Винсала, хлопая о стол полой своей необъятной агбады. — Она