благодушием харматтана и приближающейся свободы, шесть сорванцов с аттестатами зрелости совершили первый бесстыдный набег на ночной клуб. Очень быстро товарищи заметили, что Эгбо ни разу не танцевал и с их прихода в клуб не сказал ни слова. Взгляд его был направлен в одну точку.

— Посмотрите на Эгбо. Ты что, никогда не видал женщин?

— Это же ясно. Поповские сынки — самые страшные бабники.

Сдав выпускные экзамены, швырнув последние листки недавним гонителям, они вдруг перестали спешить; само время года, прохладное, хрупкое и сухое, придавало им легкости, и они больше не думали ни о сроках, ни о преградах; беспечной была и природа с клубящейся пылью и небрежно торчащими космами старой травы. Утром и вечером воздух бодрил и жалил, в полдень кружащийся ястреб высматривал белок и мышей. Вечерний ветер, промчась по чащобам, прорвавшись сквозь волны щекотной слоновьей травы, был подобен рогу чистой пальмовой водки в десятидневный пост, и Эгбо, только прошедший три мили, Эгбо с растрескавшимися губами и пересохшим горлом, был совершенно пьян.

Он сидел за столом, позабыв о своей неуклюжести, ибо не помнил себя. Сими в бессмертный период своей жизни предводительствовала незнакомой ему толпой и никому не оказывала внимания. Ее стол утопал в хохоте, это был пустой хохот, не веселивший Сими.

— У нее глаза, как у рыбы, — пробормотал Эгбо, и ребята сказали:

— Наш вождь нашел себе мэмми ватту.

Сими заметила его. Он глядел ей в глаза и нелепо думал о свежей печени на прилавке мясника, о ее прохладной студенистой глубине. Целую минуту Сими не отрываясь смотрела на Эгбо, и он, растерянный и покорный, медленно встал, и кровь ударила ему в голову, а он ничего не знал, кроме того, что Сими смотрит на него. С холодными влажными руками он брел по улице, как слепой, натыкаясь на подносы с орешками и жареным мясом, и уличные торговцы хихикали и говорили:

— Еще один спьяну слепой.

Он брел домой спотыкаясь, и, как при высокой температуре, в ушах его глухо звенели цикады и шелестела черная ночь; Эгбо качался, словно укушенный озорной змеей, и радовался яду, который разливался по жилам.

На следующий день Эгбо заявил в классе:

— Если бы я видел ее перед экзаменом по зоологии, я написал бы сочинение о пчелиной матке. Чтобы раз и навсегда забыть об учебниках.

Учителя всегда подслушивали разговоры школьников.

— Ну-ка поди сюда, юный Эгбо, ты, молодой да ранний...

Позднее Эгбо признался Сими:

— Я был наивен в первый и последний раз.

Он немедля ушел из школы, поступил на работу и стал копить. «Если я когда-нибудь уйду в отшельники, у меня уже будет опыт», — думал он. Он ел, чтобы не умереть с голоду, и его единственным развлечением была библиотека. И вот с восемнадцатью фунтами в кармане, на трехдюймовых подметках для большего роста и уверенности, в полосатом шерстяном костюме, при галстуке — крахмальный воротничок резал шею — Эгбо ворвался в Ибадан, резиденцию Сими. Надо было у кого-то остановиться, и Эгбо вспомнил о сверстнике, студенте. Казалось, тот идеально подходит, но у дверей его Эгбо заколебался, увидев прикнопленную карточку:

Он бы убежал, но тут сам Деджиаде открыл дверь.

— Эгбо! Как ты сюда попал?

Эгбо не мог заставить себя улыбнуться.

— Что это значит? — он постучал костяшками пальцев по карточке. — Не говори только, что ты хочешь продолжить семейную традицию.

— О, если бы ты последовал моему примеру! — Деджиаде был тоже сыном священника. Деджиаде- старший даже думал взять опеку над сыном друга, но тетка слышать об этом не хотела. «Ни вам, ни деду — старому черту он не достанется. Я сама займусь его воспитанием!»

В комнате студента Деджиаде можно было увидеть все ужасы греховной жизни. Они украшали стены в виде окантованных цитат из Священного писания. Эгбо скоро понял, что не найдет в Деджиаде поддержки.

— Это было бы аморально, — рассудил Деджиаде, и все призывы к чувству товарищества оказались тщетны. — Лучшее проявление товарищества с моей стороны — остаться дома и молиться за тебя.

— Не трать на меня силы, — сказал Эгбо. — Лучше читай свои книги.

— Я всегда молюсь перед зубрежкой, — заверил его Деджиаде. — Около одиннадцати я пью чай. Если мои молитвы будут услышаны, ты прозреешь и возвратишься к чаю.

Эгбо содрогнулся при мысли, что молитвы Деджиаде будут услышаны и что ему придется с позором вернуться домой. Он шагал по университетскому городку, и страх его возрастал. Точка зрения Деджиаде внезапно показалась ему разумной, справедливой и дружеской. Набожность его приводила в трепет, а от текстов в рамочках на лбу проступал холодный пот. В отчаянии он начал молиться.

— Боже милостивый, дай мне сегодня согрешить. Забудь о моем жалком существовании и благослови моего друга и его книги. Пусть его чистота еще ярче светит рядом с моей греховностью.

В таком самоотречении тоже есть доля набожности, рассудил Эгбо. В конце концов, он молил лишь о том, чтобы жертва его была принята.

В третьем по счету ночном клубе он обнаружил Сими. Ее он увидел не сразу, но эта толпа могла собраться только вокруг нее. Весь внутренний дворик был полон Сими, отчужденной, бесстрастной и безразличной. Те, кто хвалился, что Сими любила их, что она не могла без них жить, не вызывали у мира доверия, ибо Сими всегда казалась далекой, и отдаленность делала ее непорочной в глазах людей. Складывалось впечатление, что у Сими не было никаких связей с окружающим миром, и те, с кем она спала, приходили в отчаяние, ибо неизменно убеждались, что ничего между ними не было. В холодных глазах Сими, цветом похожих на печень, всякое повторение было бы кощунством. И она не могла пресытить собою тех, кто никогда не владел ею, и призрак надежды сводил их с ума, и они не могли исцелиться.

«Царица Улья, — думал Эгбо. — Ради нее мужчины выплясывают и корчат жалких шутов». Он стоял, не решаясь сесть за стол и потребовать выпивку, ибо это обрекло бы его на путь к зверю, который таился в засаде и был готов его проглотить. Так когда-то мальчишкой, в ранние годы гражданской авиации стоял он на неухоженном, заросшем поле аэродрома Варри и ждал, что его проглотит маленький неуклюжий самолет. Эгбо был с теткой, он размышлял о безрассудстве женщины, рискующей жизнью ради торговли тряпьем. И он снова вспомнил, как внезапно погибли отец и мать, преподобный отец Джонсон и его жена, княжна Эгбо. На его букваре тетка собственноручно надписала «Эгбо», и он на всю жизнь сделался Эгбо. Став постарше, он понял, что не в силах грустить по фамилии Джонсон.

— Ты поедешь учиться в Лагос, — сказала тетка, — в Лагос, как все цивилизованные люди. У деда- язычника ты научишься разве считать жен и выручку с контрабанды.

И ему вспомнилась роща, сырость и запах берега, и страх пропал. Он не желал лезть по трапу, он дрался, кусался, цеплялся за перила, даже оказавшись в самолете, он бросился к окну, чем рассмешил пассажиров. Дрожь мотора успокоила его на мгновение, но рыдания снова прорвались наружу. Но затем он увидел в окне поля — такими он видел их в детстве, когда играл в самолет. Эгбо притих. Он взглянул вниз, на реку и плакучие мангры и уселся в кресле, прямой и спокойный. Теперь в окне было небо, лучистое, как павлиний хвост, и он повернулся к тетке: «Мама, скажи, это здесь живет бог?»

Страх утонул, как мертвая птица в реке. Весь остаток полета Эгбо проспал.

Эгбо присел за столик, нервно ощупал пачку денег в кармане для пущей уверенности. Подбежал мальчишка с широким рубцом на остреньком личике. Он долго стоял перед ним, пока Эгбо не сообразил, что тот ждет заказа.

— Виски. Нет, коньяк с лимонадом. Пожалуйста, двойной. И лимонад.

Мальчишка умчался, а Эгбо встал. Пришло время действовать, сейчас, сейчас, еще до того, как он пригубит спиртного. Сейчас, сейчас, пока она не подняла глаза и не узнала его. Отчаяние в нем было непобедимо.