Миру нужно было много оружия.

Бледнолицый генерал Бонапарт стал императором и завоевывал земли для французских товаров. Англия воевала с ним, нанимала войска, устраивала союзы.

В России царствовал Александр.

Годы шли неспокойно. Мир попал в перестройку.

На фабриках начинали шуметь паровые машины, но все еще токари в Англии и во Франции держали резец в руках, все еще, изготовивши ружейные части, потом, при сборке, пригоняли их, подтачивали напильником.

Было так и на предприятиях Джона Вилькинсона, который богател в Англии, превращая в деньги чужие изобретения и труд.

Он строил чугунные мосты, использовавши идеи многих, в том числе и Кулибина; лил пушки, трубы, цилиндры для паровых машин, садовую мебель, сундуки; пытался делать из чугуна дома, заступы, игрушки, кирки, бритвы; много раз переживал неудачи и неустанно искал нового применения для металла.

Когда в 1805 году он умер, то похоронили его, согласно его завещанию, в чугунном гробу, что должно было послужить, по мысли Вилькинсона, завидным примером нового применения чугуна.

Рушились королевства, появлялись новые династии, сгинуло прусское могущество, поколебалась Австрия.

Старый Кутузов, сдерживая французов, и обманывая их, и отбиваясь егерями в бою под Шенграбеном, привел войска к Аустерлицу, но молодой Александр и молодой австрийский император сами командовали армиями. Старик Кутузов увидал поражение русской армии, был ранен в щеку и испытал немилость. Потом он, неохотно назначенный, сражался с турками, отступал, выжидал, накапливая силы, и наносил мощные контрудары.

Так шли годы.

Шло лето, созревала рожь. Было это в 1812 году.

Войска Наполеона перешли русскую границу, как переходили границы иных стран.

Сходились к Смоленску русские армии; отступая, Барклай враждовал с Багратионом, атаман Платов сдерживал французов.

Разговаривая на разных языках, пестрая, как политическая карта Европы, шла разномундирная великая армия.

Шли люди в медвежьих шапках, в шапках из рыси, в касках с конскими хвостами.

Шли люди в белых и синих мундирах, в плащах.

Горел Смоленск, горели поля.

Старый Кутузов организовывал ополчение.

В Петербурге еще светлы были ночи.

Перед памятником Петру круглые сутки маршировали ополченцы. Круглые сутки работал Сестрорецкий завод.

Училось ополчение и уходило на запад, к Полоцку.

Под Москвой ночами уже было темно. Но под Можайском, в день Бородина, тьма наступила раньше ночи, и в дыму вздрагивал огонь там, где сближаются крутые берега рек Москвы и Протвы.

Что же делает Лев Фомич Сабакин?

Лев Фомич на Ижевском заводе работает – ружья делает и строит облегчающие труд станки.

Дым стоит над Ижевским заводом. Молотами куют железные доски, заваривают стволы, шустуют. Обдирают их пилами на вододействующих станках, сверлят.

Трудно Льву Фомичу в Пермской губернии. Помощник его, офицер-черноморец Захава, тот, который возил железо на тульский завод, в Тулу уехал.

Лев Фомич один. Деньги, которые он получает, немалые – две тысячи в год – не проживает: хлеб и тот есть некогда. Ест у станков.

А главное дело – вода. Работают станки водой, она их вращает. Пруд заводской большой, а если злодей Наполеон займет Тулу, – а он уже под Тулой, – куда туляки пойдут, куда машины повезут? В Ижевск. А откуда он им воду возьмет?

Правда, Лев Фомич еще в 1806 году начал насыпать плотины выше: пускай заливает деревни – переселим.

Из двух тысяч рублей Лев Фомич полторы тысячи дает на оборону; мало, но сердце не так болит.

Ах, старость, захлопывает старость книгу… Не заглянешь, что будет дальше. Неужели умрешь, не дождавшись победы?

Что Захава делает? Отчего не пишет? Жаль, умер уже год тому назад Сурнин. Вот бы пригодился.

Трудно в Туле Павлу Захаве, потому он и не пишет Сабакину. Туляки на север ночью смотрят, пушки помаргивают там, за Подольском.

Обидели черноморца Павла Захаву, велели ему снять морскую форму, надеть мундир коллежского секретаря. Но не до мундира сейчас. Впрочем, титулярным советником был и Сурнин. Значит, есть в этом гражданском платье свой почет, и правильно то, что дали Сурнину чин больше.

Город шумит. Через город идут войска в мундирах из неокрашенного сукна, идут; приходят без ружей – уходят с ружьями.

Через город в тыл гонят скот; недавно прошли беженцы из Москвы – в каретах, на телегах, опять в каретах с разномастными лошадьми.

Шли, жаловались, пугали, шумели, приценивались к самоварам, продавали вещи и уходили.

Трудно в Туле. Главное – все вздорожало; правда, и заработки есть.

Тринадцать тысяч ружей в месяц делает Тула. Ружья в каждой кузнице сверлят, куют, а больше всего работают на заводе.

Но главное – вода!

Сто сорок четыре станка работают в Туле – сурнинские станки и станки Захавы. В Туле токарь резец в руках не держит, в Туле на сурнинском станке резец держит суппорт и точит ствол точно, отдельные станки точат винты, а другие станки пропиливают штыковые шейки – сразу по четыре. Шумит вода под колесами, шумят передачи, бегут приводные ремни, но воды не хватает.

Приходится станки везти на грузе. Подымут груз наверх – и идет он и тянет, как гиря часы, а рабочий отойдет, зарядивши станок, – станок работает сам.

Павел Захава совсем осунулся.

Идет он по двору. Стройку кончают у Кривого моста. Вывели здание на сплошном фундаменте для паровой машины. Идет рядом с Захавой другой немолодой туляк и говорит:

– Вы, Павел Дмитриевич, не беспокойтесь, уголь наш подмосковный вполне паровую машину поведет. Я все прознал. В Барнауле механик Ползунов паром в топку дул. Огонь совсем другой получался. Если ползуновская машина не работает, выдумка осталась. И вы, господин Захава, не беспокойтесь, еще торфу мы нарыли, насушили, а уголь у нас под ногами, в Чулковской слободе, а машина из Питера идет. С дутьем в топку дадут нам и уголек да и торф жар.

– Слушай, Кривоногов, – сказал Захава, – ты уголь ищи, только знай: машина на Валдае застряла, лошадей нет, и как ее нам привезти, не знаю.

– Ай-ай-ай, господин механик! Всю жизнь хотел в Туле уголек достать. Искал, искал, изголодал семью, думал: при войне нашего брата по голове некому бить будет – при войне тульская голова пригодится. Может, машину привезем народом.

– Павел Дмитриевич, – позвали Захаву, – вас генерал какой-то спрашивает, не наш, красноносый, большой, угрястый. По нашему ругается.

– Иду.

Комната, в которой находился английский генерал Вильсон, еще не просохла, полы пахли деревом. За окном видна Упа. Кривой мост, каменные свежие набережные, железные решетки, желтеющие березы.

Вильсон, высокий, красномундирный, узкоплечий, стоял у окна.

Смотрел, улыбаясь, на двор. На дворе высилось трехэтажное здание с большими окнами. Англичанин знал – затеяно то здание для паровой машины, а паровик застрял в дороге.

Англичанин услышал шаги за спиной и обернулся – перед ним стоял нестарый человек в небогатом чиновничьем мундире.