Пили за Лондон, за маяк, за пролив, за ветер, за тюленей.
Качались над людьми лампы, скрипели борта.
Люди пили, целовались, пели русские, английские и даже негритянские песни.
Бочонок осмотрели, пока Сурнин спал, но ничего не нашли.
Тогда Сурнин подсунул под обшивку бочонка письма.
Сам Сурнин пил немало, но аккуратно закусывал.
У Сабакина на верхней палубе уже три раза обыскивали багаж. Обыскивали сперва безрезультатно всех, будто бы ища контрабанду, потом попросили пойти обедать в кают-компанию.
Механик никуда не пошел и ночь простоял на палубе.
Ветер дул на север.
Монотонно и упорно скрипела мачта, ветер гнал корабль. Направо синел мятежный французский берег.
Полная луна висела над океаном и тянула к себе волны.
Они бежали от далекой Америки, сжимаясь, проходили между Великобританией и Норвегией, били о борт корабля, ветер и луна доводили их до берега Европы.
Думал Сабакин: как примут в Петербурге, будет ли он там бить сваи, поставит ли он свою машину для откачки воды па?ром и будет ли он добывать земляной уголь? Будут ли в России на земляном угле делать железо или будут ронять леса под Тулой, голить предгорья Урала?
Большая луна стояла в небе, тянула к себе волны и сердце.
Сабакин не уходил с палубы.
В тумане просветлело бледное, как будто талое, солнце.
Низкий берег Голландии показался вдали. На берегу ветряные мельницы машут крыльями, в тумане видны длинные полосы деревьев – они растут среди болот, на краях канав.
Путь еще далек.
Глава двадцать первая,
В Кронштадте Сурнин велел доставить багаж к Мартышке и сам пошел туда.
Сабакин, умытый и прибранный, уже сидел у окна, просматривая газетный листок.
– Мартышка помер, – сказал он, положив номер газеты на стол.
Сурнин погоревал и взял прокуренные и запятнанные газеты. Новостей много; главная – та, что умер сурнинский покровитель, большой человек, его светлость князь Григорий Александрович Потемкин- Таврический. О смерти его сообщено после депеши стихами Михайлы Цветкова.
Из Франции сообщалось, что в Национальном собрании было заслушано обстоятельное донесение о способах к обороне и говорилось, что чужестранные державы готовят на Францию нападение.
Сабакин посмотрел газеты, переданные ему Сурниным.
В газетах много объявлений о новых книгах, о продаже домов.
– Вот объявление, – сказал Сабакин и прочел негромко: – «Из дому господина подполковника Михайлы Петровича Нарышкина, состоящего в шестнадцатой части первого квартала под номером шестьдесят, брата его родного Павла Петровича Нарышкина находящийся в оном доме крестьянин калужской его вотчины, сельца Тина, Федосий Васильев, бежал сего октября одиннадцатого числа, о чем в Управу благочиния прошение подано; который ростом два аршина семь вершков, лицом бел, рябоват, волосы на голове острижены, темно-рус, борода большая, клином, от роду пятьдесят три года, и ежели где он явится и станет называться выходцем из-за границы, в том ему не верить и прислать, куда следует».
Сурнин посмотрел на газету.
– А вот еще объявление: «Бежали у статского советника Антон и Герасим Матвеевы дети, знающие российской грамоты писать и читать и играть на флейте».
– Беда, – сказал Сабакин. – Бедуют люди, хоть и не под землей живут, и без ошейников. А вот это и беззаконно.
Он прочел:
– «Желающие продать мальчика не старше двенадцати лет могут явиться в дом князя Петра Ивановича Одоевского, к живущему в сем доме немцу-перчаточнику господину Шульцу».
– Не имеет права немец покупать людей нашей веры, если он не дворянин.
– Трудновато, – сказал Сурнин.
– Трудновато… Темно… И не скажешь, Алеша, того, что сказано в сей элегии, о Потемкине написанной:
О, Тьма! Ужасна тьма, скрывающа наш свет.
Как ты мучительна! Когда в тебе… Но нет,
Для света тьма нужна; тьма для того бывает,
Что, как исчезнет тьма, живее свет блистает…
– Темно, – подтвердил Сурнин.
– Что-то нам Питер скажет?
– Сговоримся.
– Обидно в газете читать, что человека продают. Я сам крестьянский сын, звали моего старика Фома, а по отчеству его никто не звал. Бороду он тоже носил клином.
– Не ропщи, Лев Фомич! Скучно, однако, здесь, в трактире, без Мартына Мартыныча.
– Ну как, половой, село на том берегу зовут еще Мартышкиным?
– А как ему еще зваться?
– А о Дмитриеве и о Борзом не слыхал?
– Толком не знаю. Говорят, послали Борзого на Камчатку, к океану, строить корабли.
Всех расспрашивал Сабакин и о других мастерах; узнал наконец, что посланы они в Питер – не то на пороховой завод, не то на завод, недавно открытый Бердом. Но сказали нетвердо.
– Идемте на галиот, Лев Фомич!
Галиот плыл по осенней ряби залива. В кронштадтской стороне из воды возвышалось и дымило здание огненной машины, похожее на военную шляпу с перьями.
В стороне прошла Галерная гавань со стаей низких, прижатых к воде судов.
Галиот пристал к берегу Невы, около устья Фонтанки.
Сурнин и Сабакин сели на попутную телегу, погрузили свои пожитки, решили ехать ночевать на Охту, к знакомому туляку.
Сурнин аккуратно поставил водочный бочонок на телегу, подоткнул его со всех сторон соломой. Положил тяжелый ящик с инструментами. Сел сам, свесив ноги.
Ехали мимо Исаакиевского моста.
Баржи моста глубоко осели в воду. Через мост медленно двигалось сквозное, деревянное, многосаженное сооружение. Тянули его люди, низко нагнув белокурые головы со спадающими вниз прядями, как будто бодая воздух.
В стороне шел спокойный человек, бородатый, длинноволосый, кругом седой и тщательно по-старинному одетый.
– Здравствуй, Лев.
– Здравствуйте, Иван Петрович!
– Откуда?
– С Лондона. А у вас что?
– Вот модель моста построил да испытал. Везу ее на покой как ненужную вещь.
Деревянное сооружение медленно сползло с настила моста и, подрагивая, вступало на булыжник набережной.
– А я приехал, – сказал Сабакин, – сваи под мост бить.
– Не придется.
– Что, не показалась модель?
– Выдержала она три тысячи пудов тяжести, и еще положили на нее кирпичей пудов пятьсот, и разных профессоров немецких на нее налезло множество, а она и не скрипнула: значит, носить она может тягости более того, чем весит сама, в десять раз. Испытали ее хорошо. Сам академик Эйлер одобрял, говорил, что
