– Сеньоры, я не могу, ибо я мертв, – видите удар?

И тогда все увидели погруженную в его тело стрелу. И при этих словах Сенешаль уронил дротик на землю, поник головой и стал падать с лошади, но его свита спрыгнула на землю со своих коней и поддержала его, и сняла с коня, и положила на брошенный щит, который они там нашли, и который был очень большой и длинный.

Слуги унесли его во второй двор, а оттуда в цитадель и доставили в покои на втором ярусе «Слона». Здесь они сняли с него доспехи, разрезав ремни на плечах.

И целый день он лежал в «Слоне», не разговаривая, за исключением одного слова, когда он услышал шум людей, бежавших от смерти, и спросил, что это; и ему сказали – идет бой; и с тех пор не разговаривал и отдал Богу душу. И благоволил ему Бог, ибо от его смерти был великий ущерб.

В то время как Сенешаль Ордена Нивелон Суассонский умирал, крепость погибала в жестокой резне. Ремесленники, торговцы, их жены, и прочий мелкий люд бежали по улицам с детьми на руках, плачущие и растерянные, и не знали, куда спрятаться, дабы спастись от смерти. Когда им встречались мамлюки, один хватал мать, другой ребенка, и тащили в разные стороны, и разлучали их друг с другом и одну из женщин увели, а вырывающийся ребенок был брошен на землю, и лошади затоптали его, и он умер. И были такие дамы, которые были в тягости, и их так сдавили в толпе, что они умирали на ногах, и существо в их теле тоже. В честь победы мамлюки зажгли огни на машинах и на постах, и казалось, будто этим пламенем освещена вся Святая Земля.

В цитадели замка Маршал Пьер де Орот принял командование; там укрылось больше десяти тысяч человек. Цитадель продержалась одиннадцать дней, пока эмир, отчаявшись уничтожить ее силой, предложил защитникам условия сдачи. Пьер де Орот, приняв условия, ошибся, доверившись эмиру. Он передал сопровождавшим победителям своих, еще крепких, рыцарей, оставив в цитадели только раненых.

Как только эмир заполучил Маршала и людей ордена Храма, он велел отрубить головы всем братьям. И когда рыцари, бывшие внутри цитадели, которые не были столь больны, услыхали, что Пьеру де Ороту и прочим отрубили головы, они заняли оборону в «Слоне». Но слишком поздно – мамлюки успели проникнуть в цитадель и разожгли перед башней огромный костер, дым от которого был виден даже в Яффе, и рыцари, чтоб не задохнуться были вынуждены открыть ворота и выйти наружу. Эмир поклялся не причинить им ни малейшего вреда, но, лишь оказались они вне «Слона», немедля приказал их повесить. И возможно, их участь была более счастливой, нежели спасшихся. Так был взят замок Ибетлин, в пятницу 18 мая названного года».

Я открыл глаза. В комнате стоял рассвет, серый, как уши слона. Дышалось тяжело, будто хозяин ушей поставил одну из ног прямо на мою грудь. Тишина притаилась за шторой, прилипчивая тишина.

«Все мое, – знает тишина, – и ты мой, дай только срок, дай срок, дай...»

Зеленые волны озноба катились из прихожей, накрывая меня с головой. Болезнь, нет, не болезнь, кто- то работает по полю, кто-то ищет меня, грубо щупает каналы, перебирая толстыми пальцами. Сейчас, сейчас, это называется поддавки, впустить, а потом вернуть обратно, но пинком, терпеть, еще терпеть, еще терпеть, еще терпеть! Уф-ф-ф!

Слон исчез, а вместе с ним и сон. Я рывком выскочил из постели и поспешил в душ. Прежде всего – смыть. Явь ли, сон ли, но сначала освободиться. Иной раз плохое пищеварение подбрасывает такие фантазии, хоть записывай и публикуй. Если слишком прислушиваться к себе, не отделяя вихри, образованные заботами, усталостью и раздражением от настоящей информации – легко сбиться с дороги.

– Действительность, на которую нужно реагировать серьезно, – учил меня Ведущий, – только та, что воспринимается с открытыми глазами. Все остальное может оказаться весьма занимательным, но строить день можно лишь через фильтр сознания.

– А как же ныряльщики? – возражал я, – ведь они-то спят?

– Они не спят, – возражал Ведущий. – У них все перевернуто, они спят, когда просыпаются. Кроме того, это совсем другая школа, боковая ветвь психометрии. Зачем нам углубляться в ненужные подробности, ныряльщиком ты все равно не станешь.

Дурные сны мне снятся часто. После душа от них остается легкий пар, который полностью исчезает с первыми глотками чая.

Восемь тринадцать. Сегодня я управился быстрее обычного, упражнения пошли легко, а массаж просто удался. Таня появится к девяти, значит можно спокойно полистать дневник.

Забавно, я ведь даже не заглядывал в позавчерашние записи, а количество исписанных страниц все растет. Возвращаться с таким грузом в Реховот негоже, да и в самолете читать не с руки. Надо выделить время и просмотреть все перед отъездом.

Я уселся в кресло и раскрыл дневник на первой странице.

«Жалеть о поездке я начал уже в зале регистрации. Под сверкающими рекламами „Эль-Аля“ смачно разносились русские матюги. Народ не стеснялся, как думал, так и говорил».

Н-да, сожаление оказалось преждевременным, поездка, похоже, складывается довольно удачно. Материала для размышления более чем достаточно, а это мой хлеб, моя любимая игра.

На свете существуют всевозможнейшие виды забав, от безобидного коллекционирования бесполезных предметов до опасных и преступных занятий. Мое главное развлечение – размышлять, отыскивать связи между словами, поступками и людьми, а из отысканных связей вязать виртуальное полотно – ткань реальности.

Затрещал телефон. Надо попросить М. Стороженко заменить аппарат – этот музейный экспонат слишком беспощадно трезвонит.

– Извините, – Таня явно волновалась, – доброе утро, не разбудила?

– Нет, нет, я давно на ногах.

– Я тоже. Даже не думала, что решение все рассказать окажется для меня таким значащим. Честно говоря, я почти не спала, соображала, с чего начать.

– Таня, а где вы сейчас находитесь?

– В холле гостиницы, но я поднимусь в девять, как договаривались.

– Нет, нет, поднимайтесь прямо сейчас. Я уже закончил все дела, можем начать немедленно.

– Спасибо, иду.

Она прошла, смущаясь и робея, к окну и уселась в кресло, где ровно сутки назад восседала Лора. Какой разительный контраст – Таня пристроилась на краешке, вытянулась в струнку и ждала, когда я заговорю.

– Хоть куртку снимите.

– Спасибо, – не вставая, стянула курточку и аккуратно уложила на спинку кресла.

– Начнем с чая?

– Начнем, – облегченно улыбнулась она.

Пока я заваривал чай, рассыпался неловкий, чуть бестолковый разговор: несколько фраз о погоде, о происхождении серебряного чайничка. Отхлебнув из чашки, Таня расслабилась, и, переместившись в глубину кресла, смотрела на меня уже нормальными глазами.

– Начнем?

– Да. Только вы не перебивайте, ладно, мне и так тяжело говорить, столько лет прошло с тех пор, а эта ниша все ноет. По весне, лишь начинает капать с крыш, накатывает снова и снова, белый шар над круглой нишей, я считаю, кто живет, а кого уже не стало, и возвращаюсь к тем дням, проклятым и счастливым.

– Хорошо, не буду перебивать.

– Спасибо. Начну с самого начала, то есть с конца моей учебы. Я закончила филологический в Тарту, тянула на диссертацию, но не прошла, вернее, меня не захотели, предпочли другую, наверное, более способную, но тогда мне казалось, что более покладистую. Как бы в качестве компенсации распределение мне устроили в одну из русских школ Вильнюса, в самом центре. Думали, я обрадуюсь, но мне хотелось домой, в Одессу, если не диссертация – то домой. Да деваться было некуда, я приехала в Вильнюс и начала обживать город.

Вильнюс мне понравился больше Тарту: он оказался по-домашнему теплым, с уютными улицами,