первый глоток.
– Ну, как? – Мотл отпил из своей чашки и выжидающе поглядел на меня.
– Неплохой чай, совсем неплохой. Можно даже сказать – хороший.
Я отхлебнул еще глоток:
– Спасибо, вкусно.
– Мне приятно, что вам вкусно. Это Мотл меня научил так заваривать, ему спасибо.
– Кто я, – потупил глаза Мотл. – Так, скромный труженик духовного фронта.
– Но вы так и не ответили на мой вопрос, – продолжила Таня.
– На какой из них? Вы не перестаете спрашивать.
– На самый главный. Вы ускользаете от прямых ответов, начинаете говорить и тут же, будто улитка, прячетесь в домик легенд и побасенок. Неужели нельзя прямо и четко изложить предмет; кто захочет – примет, кто не захочет – плюнет.
– Танюша, не вари воду, он так и делает, неужели не понимаешь?
– В присутствие человека, Мотл, не говорят о нем в третьем лице. Сколько раз можно повторять?
– Таня, проблема не во мне, – я отхлебнул еще глоток и одобрительно покачал головой. – Сегодня я рассказал вам несколько важных вещей. Концентрат, выжимку из многих книг. Глубокие истины, как правило, выглядят просто. Мода последнего столетия, расцвечивать, украшать идеи вычурными финтифлюшками, приучила с презрением относиться к тому, что выглядит незамысловато. Поэтому вам кажется, будто я ускользаю от вопросов. На самом деле, вы получили больше, чем в состоянии переварить. Отложите лекцию в сторону, вернитесь к ней через неделю. Поразмышляйте и снова отложите. Обещаю, чем больше вы станете размышлять над этим, тем больше ответов поднимут голову из песка.
– Замечательный ответ, жму руку! – Мотл слегка наклонил голову, словно отвешивая поклон. – Я бы назвал его универсальным, так можно отвечать на любые возражения по любому поводу. Но вернемся к рассказанной истории. Ты хочешь сказать, будто Мария настолько подробно проникла в историю Оливии и Себастьяна, что сумела описать даже посещение сада Космоса?
– Не сама Мария. Подробно история изложена в записках первого историографа движения – Гамнета. Его записи редактировал сам Бенволио, а уж он-то знал, как выглядит сад.
– А кто такой Гамнет? – в глазах Тани загорелся неподдельный интерес. – Очень необычное имя, вы бы не могли рассказать подробнее?
Она выглядела, точно почуявший добычу хищник. Имя явно вызвало у Тани поток ассоциаций. И недаром.
– Как, разве вы не слышали о Гамнете? Мотл, ты не рассказывал?
– Гамнет, кто такой Гамнет? – удивился Мотл. – Уважаемый профессор приезжает в глубинку и рассчитывает отыскать тут коллег по кафедре. Дикие мы, темные, малограмотные. Рассказывай, не томи.
– Мотылечек, – серьезным голосом произнесла Таня. – Тебе компресс не нужен? Поди, вся грудь в синяках?
– Не, я осторожно, – улыбнулся Мотл. – И вообще, понарошку. Профессор ведь все понимает…
– Понимает, понимает…
«Участвовать в их пикировке я не намерен. Но, честно говоря, мне такая эквилибристика тоже доставляет удовольствие. Приятный полет над поверхностью вещей, отдых между нырками».
– Так рассказывать о Гамнете, или переведем разговор на медицинские темы?
– Вещай, – благостно разрешает Мотл. – Нас больше нет, остались только уши, направленные в твою сторону.
– Появление и исчезновение Гамнета – одно из самых загадочных происшествий за всю историю психометрического движения. В один из дней конца шестнадцатого века, на боковой улице маленького городка психометристов нашли ребенка. С виду мальчику было лет двенадцать, но, к величайшему изумлению, выяснилось, что он не умеет говорить. Изумление возросло еще больше, когда ребенок взял в руки перо и вывел на листе бумаги слово – Гамнет.
Бедолагу определили в многодетную семью психометристов, и через полгода он превратился в нормального мальчика. Научившись говорить, он рассказал то, что знал о себе. А знал он совсем немного.
Всю жизнь Гамнет провел в домике из одной комнаты, туалета и бани. Раз в день в дом приходил человек, закутанный в черный плащ, и кормил мальчика, раз в неделю мыл его в бане, подстригал ногти и волосы. Он ни разу не произнес ни единого слова и ни разу не отодвинул плащ, закрывающий лицо. Гамнет не подозревал о существовании других людей, никогда не слышал музыки, знал только вкус дешевой похлебки и грубого ржаного хлеба.
Однажды человек посадил Гамнета за стол, вложил в его пальцы перо и, водя своей рукой, написал слово. Он повторил это несколько раз, пока мальчик смог проделать упражнение самостоятельно. Убедившись, что урок хорошо выучен, человека вывел Гамнета из домика и повел за собой через лес. Шли долго, от запахов, цветов и звуков у мальчика кружилась голова. Когда лес начал редеть и сквозь стволы стали просвечивать дома, человек вывел ребенка на дорогу, поставил лицом к городу и легонько толкнул в спину. Спустя несколько шагов мальчик обернулся, но незнакомец уже исчез.
Единственное слово, которое ребенок умел писать, стало его именем. Попав в нормальную среду, он стал впитывать знания с жадностью голодного. Скорость развития мальчика была невероятной: месячную программу обучения Гамнет проходил за неделю. Через три года он закончил школу, и вскоре о нем заговорили, как о восходящей звезде психометрии. Слух дошел до самого Бенволио, и Мастер пригласил Гамнета учиться в его школе.
Тут я вынужден прервать повествование и вернуться к себе. Я пишу эти строчки в гостинице, за окном тусклая, плохо освещенная громада Одессы. В желтом кругу моей настольной лампы все бесспорно и просто, легко раскладывается по полочкам. Объяснимо и понятно. Почему же я исписываю десятки страниц, ночь за ночью?
Мои записи похожи на письмо, бесконечное письмо. Но кому? Письма – знаки приязни, дружбы, часто любви. Неужели к самому себе? Нарциссизм? Вряд ли, я далек не только от самолюбования, но и от минимального довольства, моя личность, я сам, мне не очень приятны. Годы, десятилетия потрачены на улучшение сего, не внушающего симпатии субъекта, но даже до минимального результата еще далеко.
Хотелось бы думать, что адресат – Космос, а записи – способ разговора, общения. Не все, выводимое моей рукой, результат размышлений, часто я записываю странные мысли, словно пришедшие извне, надиктованные другой волей. Там, за границей меня, простирается только никто, Никто с большой буквы, и все сущее – не более, чем диалог между мной и этим Никто.
Порой мне кажется, и с годами это ощущение становится острей, будто клокочущий и пузырящийся мир – лишь воплощение моих фобий, спроецированных на других людей, а сами люди – пустышки, предназначенные для выявления пристрастий или антипатий. Не к ним самим – разве можно ненавидеть или любить ночной горшок, их смысл и предназначение утилитарны, а к большему, наполняющему их губчатые тела манекенов. Через них я веду разговор с самим собой, ибо Никто, на самом деле – зеркальное отражение моего Я.
Меня пугают такие мысли, я гоню их прочь, выдавливаю на окраину сознания, туда, где они превращаются в серый мерцающий клубок пустоты. Но и там они не спят, притаившись, точно хищники в засаде, дожидаются минуты слабости, когда горечь неудачи заслоняет реальность, чтобы одним прыжком вцепиться в загривок и повалить, подмять под себя душу, ослабленную унынием.
Люди раздражают меня все больше и больше. Куда приятнее иметь дело с книгами, я ухожу за ряды строк, словно в лес, скрываюсь за буреломом запятых, прячусь между страниц, будто среди стволов. С книгами проще, они если и обманывают, то никогда не меняют своего мнения, оставаясь на той же позиции, когда к ним ни обратись. В книгах можно найти ответ на любой вопрос и тут же отыскать противоположный, они – как бескрайнее море, в котором я вожу сачком, вылавливая то сверкающую перламутром ракушку, то трепещущую рыбку, то мохнатый куст водорослей. В море нет дорог, а в книгах нет однозначных ответов, можно отыскать любые, главное, найти те, к которым прилипает твое сердце.
Гамнет прожил рядом с Бенволио около восьми лет. За эти годы он превратился из подающего надежды ученика во второго человека движения. Работоспособность Гамнета была
