лицо до сих пор пам’ятаю.

– И краснодеревщика помните!

– У-у-у, – уважительно протянул майор, – вашего прадедушку. Конечно, большой был человек, не чета нынешним. Какие нынче психометристы, так, трава да цветы полевые, а этот был дуб! Дуб в окружении дубов!

От волнения он плавно соскочил с языка коренной национальности на привычный русский. Я еле удержался от смеха. Николай Васильевич понял, что переборщил, и примолк.

Нет ничего более уютного на свете, чем поездка в автомобиле под дождем. Равномерное постукивание «дворников» напоминает ход часов, монотонный шум ливня, под мостами и деревьями сменяется редкими ударами тяжелых капель о крышу. Вывернутые наизнанку, безжалостно брошенные у обочин, зонтики, похожи на трупы загнанных лошадей. Они не дошли. А мы дойдем, доедем под тихую музыку, шелест воды и тиканье «дворников».

На панели водителя, рядом с пепельницей пришпилен какой-то текст, напечатанный крупными буквами, Присматриваюсь и не верю своим глазам – это же описание медитации, которую начинающие психометристы проделывают, выходя из дома. У более продвинутых упражнение настолько въедается в обиход, становясь частью распорядка, что уже не нуждается в концентрации внимания.

Майор замечает мой взгляд.

– То мне ребята напечатали, – охотно поясняет он. – Как выезжаю из гаража, останавливаюсь и читаю внимательно. Ну, шоб аварии не произошло и прочее такое. Мало ли на дороге, как обернется. Работает сказивка, уже год с ней езжу и, тьфу-тьфу, ни одного наезда.

«Тойота» катит по Пересыпи, слева безжизненные останки одесской промышленности.

– Город мертвых, – кивает Николай Васильевич. – Сотни тысяч людей тут кормились, куда только продукцию не отправляли, в десятки стран мира. А теперь некрополь. Добили державу! – и он еще раз, но уже горестно, покачивает головой.

«Таню я успел отключить, судя по всему, Абай ее закрыл на себя и унес связь за черту реальности. Никакой особой энергетики в ней я не обнаружил: обыкновенная женщина, рядовые способности, и вряд ли когда– нибудь были иными. Такое не меняется, или оно есть, или его нет. А россказни об удивительном даровании – обыкновенная приманка, крючок, на который ловят новичков».

Начало смеркаться, мы выехали из Одессы и неслись по дороге, плотно обсаженной кустарником. Летом ветви ольшаника, полные цветов и листьев, образуют живую ограду, но сейчас, осенью, сквозь мокрые голые сучья светились огни деревенских домов, редкие фонари на перекрестках. Промелькнул и сгинул ржавый плакат, наверное, еще советских времен.

«Удвой удой, утрой удой, не то отправим на убой!»

Составители, как видно, взывали к совести доярки, угрожая расправой над любимой буренкой, ежели та не отзовется на призыв. А может, плакат обращался напрямую к корове.

Завеса облаков вдруг разошлась, выглянуло черное небо с остро поблескивающим созвездием прямо по курсу движения машины.

– Звезда полей над отчим домом, – произнес нараспев Мотл, – и матери моей печальная рука.

– Ну, яка тут звезда полей? – отозвался майор. – То ж созвездие Орион.

– Капелла,– мечтательно произнес Мотл. – Звездная козочка.

– Та ни, – поправил Николай Васильевич, – Капелла в созвездии Возничего. У меня по ориентации всегда пятерки были, небесную науку я назубок знаю.

– Возничего, так Возничего, – согласился Мотл. – Другой бы спорил, а я не стану.

Некоторое время ехали молча, иногда серый туман наползал на дорогу, майор сбрасывал скорость и нервно постукивал пальцами по рулю. Впереди появилось ярко освещенное пятно, и скоро мы оказались рядом с группой нарядных строений из белого камня под высокими черепичными крышами. Здания стояли кругом, а посредине возвышалась башня, похожая на маяк, из ее вершины вертикально в небо уходил луч прожектора.

– Это еще что такое? – спросил я водителя.

– Новые украинцы, – хмыкнул он, и в усмешке одновременно отразились пренебрежение и зависть. – Деловары дачи себе настроили. Раньше тут озеро было, лещей хороших брали, окуня опять же, так они, сучьи диты, откупили землю, озеро загородили, забор поставили, ни подойти, ни выйти. Чисто крепость, с хреном посередке.

– Ибетлин, понимаешь, – в тон майору вступил Мотл. – У кого доход меньше десяти тысяч в месяц, вешают на рогах башни.

– Завсегда ты утрируешь, Мотл, – ответил Николай Васильевич. – Никого тут не вешают, разве собакой потравят, ежели через забор полезешь.

– Откуда ты знаешь про Ибетлин? – спросил я, обрадованный эрудицией Мотла.

– Что я, в Реховоте не бывал? Бывал, и не раз, и у главного Мастера Х. упражнения делал, в доме собраний.

– Тебе удалось прорваться в зал?

– Хм, – хмыкнул Мотл. – Было трудно, но я пробрался.

– Кто же тебе рассказал про Ибетлин, ведь о нем почти никто не знает?

–Один твой старый знакомый. Он, кстати, сейчас недалеко от нас.

– В Одессе что-ли?

– Скажем так.

– И кто это?

– Он просил не рассказывать. Ты должен узнать его сам.

– Мотл, перестань меня интриговать, что за детские игры! О ком идет речь?

– Ты должен узнать его сам.

Ситуация начала приобретать забавный характер. Неужели, сам того не понимая, я оказался у цели своего путешествия, и Мотл подает мне знак – Мастер рядом. Впрочем, ничего забавного тут нет, я ведь с самого начала подозревал, что Мотл ведет странную игру: стиль его поведения явно не совпадает с продвинутостью в психометрии. Он все время притворяется, рядится этаким балагуром, чуть не дурачком, дабы избежать лишних расспросов.

Мы выехали на мост через залив, внизу, едва освещенная желтым светом фонарей, свинцово колыхалась ледяная ноябрьская вода.

– Вже Николаев, – сказал майор, тыча рукой в темноту. – Прыихалы.

– А почему темно?

– Та свет экономят.

Поездка по ночному городу производила более чем странное впечатление: электричества не было не только на улицах, но и в домах, громады зданий, освещенные единственно светом проезжающих автомобилей, угрожающе нависали над прохожими, робко пробирающимися в дрожащем свете ручных фонариков.

– Послушай, профессор, – вдруг сказал Мотл, – Ты про Пушкина больше не рассказывай. Выдай из истории психометрии, типа Оливии, или Гамнета. Не засуши публику, ребята тут молодые, полны энтузиазма, не засуши.

«Тойота» остановилась перед помпезным Домом Культуры, построенном в псевдоклассическом стиле, громады колонн уходили в темноту, во всем здании светилось всего несколько окон.

– Я тут обожду, – сказал Николай Васильевич, паркуясь рядом с крыльцом, – на свету. Мало ли какая сволочь болтается, потом чини машину….

«На свету» было явным преувеличением; крыльцо освещала тусклая лампочка ватт на двадцать пять, огромные двери с тяжелыми литыми ручками, изваянные, словно врата, зыбко мерцали в ее дрожащем свете. Вот теперь замысел создателей этого шедевра архитектуры оказался воплощенным в полной мере: окутанное мраком здание действительно напоминало Храм, наполненный таинством, пронизанный ужасом и тревогой.

Аллегория получилась вполне реальной, ведь Культура, несмотря на помпезность постройки и пышность форм, в конечном итоге оставляет человека в темноте невыясненных вопросов, из которой выползают чудовища страстей. Таня не зря обижалась на своих профессоров: промучив ее столько лет, переполнив