каждый шаг? Что же я могу добавить, если им все известно?

– Послушайте, – сказала я, возвращая фотографии на место, – если вы такие умные и всеведущие, почему вы допустили убийство? Почему не остановили, не ворвались, хотя бы не позвонили в дверь?

– Мы не всемогущи, – развел руками следователь. – Такого поворота событий никто не ждал. Черт знает, почему оно случилось. В этом мы и хотим разобраться. С вашей помощью.

– Вы правы – черт знает. Но не я. Мне нечего сказать. Я не была там той ночью, я вообще почти прекратила все связи с Мирзой и Абаем.

– Вам говорили, будто от них не беременеют? – спросил следователь.– Ведь говорили, правда?

Я, как дура, кивнула головой.

– Хочу вас разочаровать, почти все женщины, побывавшие в сакле Мирзы, прошли процедуру, недавно перенесенную вами. Кто по своей воле, а у кого само получилось. Вас просто использовали, сексуально использовали. Понимаете?

Я понимала. Он хотел разозлить меня, разозлить и вызвать обиду на Абая, а потом вытащить нужные ему сведения. Нет. Ни за что.

– Ну, как хотите, – спустя полчаса сказал следователь, уразумев, наконец, что говорить я не собираюсь. – Только учтите: такое поведение несовместимо с высоким званием советского педагога. Вы меня понимаете?

Я кивнула, хотя в тот момент плохо соображала, о чем он говорит. Понимание пришло через неделю, когда директор школы, вызвав меня в свой кабинет, вежливо объяснил, что работа по воспитанию подрастающего поколения несовместима с моим образом жизни, и поэтому он просит меня подать заявление и оставить пределы вверенного ему учреждения.

Я уволилась и вернулась в Одессу. После года безуспешных попыток найти работу – меня не хотели брать ни в одну школу, несмотря на явную нехватку учителей, – устроилась на полставки в Музей, чуть ли не пыль с картин вытирать. Там и работаю по сегодняшний день. Наш челн раскололся, но, хоть гроза и выбросила меня на берег, жизнь не задалась, пошла вкривь и наперекосяк, и винить я могу только саму себя. Свое любопытство.

– А что произошло с Мирзой, Абаем? Чем кончилась вся эта история? – спросил я.

Таня глубоко вздохнула, и устало провела ладонями по лицу.

– Был суд, Абай получил пятнадцать лет строго режима, Воскобойников тринадцать, Мирза двенадцать, Игорю маленькому и Толику дали по восемь, Андрэ и Видмантасу два.

С тех пор прошло восемнадцать лет, Мирза вышел, живет в Ташкенте, Игорь большой купил ему дом, дела у Игоря идут хорошо, он все еще Мастер, как видно, людей, боящихся жить самостоятельно, всегда хватает. Что стало с Воскобойниковым, Игорем маленьким и Толиком, я не знаю, моя связь с Вильнюсом и «друзьями» прервалась навсегда. Абай умер спустя шесть лет от туберкулеза, умер сам или ему помогли, неизвестно; рассказывали, будто Юнона поклялась, что живым Абай из тюрьмы не выйдет. Вокруг Мирзы опять собираются люди, величая его пиром, человеком, близким к Богу, дервишем, Мастером. Глупцы не умирают, а только меняют друг друга.

Она умолкла. Впервые за несколько часов в комнате повисло молчание.

– Таня, – разорвал я давящий круг тишины, – как вы думаете, для чего они убили Гамната?

– Я сама не понимаю.

Она сморщилась, словно от боли. Морщинки, будто полоса ветра на воде, мелкой рябью осыпали ее лицо, и снова разгладились.

– Все прошедшие годы я пыталась разгадать: зачем Абаю понадобилось это убийство? Смерть Гамната была ненужной, бессмысленной, она противоречила всякой логике, спутала игру, перемешала карты. Гамнат – самый преданный, самый богатый и самый известный из учеников, одним своим именем открывал перед Абаем огромные возможности. И почему Мирза не остановил избиение, ведь скажи он хоть слово, все бы прекратилось в ту же секунду. А убийство моего ребенка, как оно связано со смертью Гамната?

– Может быть, Гамнат им мешал? Он ведь был харизматичен, его любили, завидовали.

– Нет, нет, исключено. Да и не стал бы Абай из-за такого убивать. Вообще, убийство и Абай – это совершенно противоположные вещи. Он излучал добро, сострадание, бросался на помощь каждому. Помните наш разговор в квартире его родителей? Тогда маска гуру упала с его лица, и под ней оказался страдающий, одинокий человек. Он не врал, я точно знаю, невозможно так ловко врать, столь искусно притворяться.

– Можно, Таня, еще как можно. Вам трудно быть объективной, вы ведь любили его.

– Любила.… И до сих пор люблю. Несмотря ни на что. И с годами у меня возникло некое объяснение, тому, что произошло.

Она замолкла и поглядела мне в глаза, словно оценивая, стоит ли делиться сокровенной тайной.

– Я думаю, что, начиная игру с Силами разрушения, люди, в конце концов, становятся игрушкой в руках этих Сил. Космос, или кто там еще, люто подшутил над Абаем. Его поманили, завлекли, а потом использовали, насладившись возникшей энергией злобы.

Иногда мне кажется, будто к дому Вилии была приставлена невидимая воронка, сквозь которую Силы высосали до дна черную экспансию смерти. Смерть для них лакомство, любимая пища, они ищут, они создают ее, влияют на умы, устраивая перевороты, провоцируя войны. Силы Зла забрали моего любимого, убили мое дитя, разрушили мой мир.

– То, что вы говорите, Таня, похоже на правду. Не на всю, конечно, но на правду. Экстрасенсорные супер-способности иногда оказываются западней, ловушкой, подстроенной Злом. Это вы поняли верно. Про все остальное я должен подумать: картина, нарисованная вами слишком сложна, чтобы разобраться в ней с помощью одной беседы.

Таня отвернулась. По внешнему карнизу окна, суетливо вспархивая крыльями, топтались голуби, словно прислушиваясь к нашему разговору. Происшедшее сильно повлияло на психику Тани, и немудрено, ведь само Зло прошло рядом с ней, ударило, вертануло волчком и отбросило в сторону. Так она вертится до сих пор, не в силах остановить безумное кружение, выйти из мертвого круга вопросов без ответов.

Что я мог сказать ей? Что люди опять оказались не добры и мудры, а жестоки и глупы? Что похоть и жажда власти по-прежнему сводят их с ума, отбирая немногие крупицы здравого смысла? И что спасти человечество способна лишь психометрия, но ее мир не принимает всерьез. Мир слишком мал, чтобы вместить мудрость психометрии, и поэтому он смеется ей в лицо, грубым смехом нищего, принявшего подаренный ему бриллиант за дешевую стекляшку.

Таня сидела передо мной, откинувшись на спинку кресла, чуть вытянув ноги в черных полусапожках. Кожа на квадратных носах сбилась и, хоть поврежденные места были тщательно закрашены кремом, но поверхность блестящей после «бархатки» кожи в подкрашенных местах сникла, ровный бег глянца нарушали матовые провалы ссадин. На никелированных пряжках чернели остатки ваксы, обидное упущение, сводящее на нет усилия чистки, правый каблук был стоптан, набойка вытерлась почти до кожи, еще немного, и понадобится солидный ремонт. В Реховоте уже давно перестали чинить обувь, попросту выбрасывают износившуюся пару и покупают новую, сапожник – умирающая профессия. В Одессе, судя по Таниной обуви, перспективы у представителей этого ремесла более благоприятны.

Длинная юбка почти прикасается к обрезу полусапожек, оставляя небольшую щель, сквозь нее видны чулки, или гольфы, или колготки – разобрать невозможно. Есть несколько видов чулок, дорогие, как правило, гладкие, телесного цвета с искрой, плотно облегающие ноги. На Тане мутноватые, с хаотично разбросанными рисками, наверное, самый дешевый сорт. Почти убежден, что пальцы давно проделали в них небольшие отверстия, сквозь которые поблескивают ногти. Возможно поэтому Таня, в отличие от Лоры, не сняла полусапожки, хотя на вид обувь выглядит отсыревшей.

Юбка темно-зеленая, твидовая, приятной на взгляд фактуры. Достаточно свободна, чтоб не подчеркивать фигуру, но и вполне узка, чтобы не разметываться при быстрых движениях. В твиде симпатичны выступающие бугорочки, образующие затейливый рельеф, особенно когда материал натянут, как сейчас, коленями Тани.

В юбку заправлен черный свитер гольф, с воротником под самое горло, тонкий поясок темно-зеленой кожи ладно отделяет верхнюю часть от нижней. Застежка на поясе – две серебряные змеи, переплетенные то ли в схватке, то ли в любовном объятии.

Руки покойно лежат на подлокотниках кресла, ровно подстриженные ногти покрыты бесцветным лаком,