встречал. Другие воспоминания были смутны и далеки. А жену свою он видел такой, какой она была сейчас, — расплывшейся, в старом сальном переднике, отчего он казался туго накрахмаленным. И ему становилось жаль себя, он понимал, что пропустил в жизни что-то очень важное и, может быть, бесценное. И когда он начинал с Верой говорить о чем-нибудь, ему хотелось признаться ей, что никакой он не капитан, а просто пенсионер и до недавнего времени самый маленький по своей должности служащий учреждения. Ему казалось, что, если он ей в этом признается, она скажет ему нечто полезное и необходимое для всей его будущей жизни, но он никак не мог себя перебороть и рассказать о себе.

Вернулся с озера Николай. Лодка шла тяжело, наполовину забитая светло-серыми судаками, они еще разевали рты, словно хотели что-то сказать.

Евдокимыч увидел рыбу, глаза его загорелись. «Вот бы мне несколько таких», — подумал он, но просить ему было неудобно, и он только сказал важно:

— Хорош улов… Ну да мне в город пора… Дела.

Вера взглянула на мужа:

— Павлу Евдокимычу выбери в город, Коля.

— Само собой! — И Николай протянул Евдокимычу несколько жирных, блестящих на солнце рыб.

Евдокимыч расплылся в улыбке:

— Ну вот спасибо, спасибо… Далеко мне еще до тебя… как рыбаку… Спасибо…

Он просолил рыбу, уложил ее на дно лодки, покрыл брезентом, попрощался с Верой и Николаем за руку и тронулся в путь. Он ехал медленно и думал, как приедет в Ленинград, как понесет по улице судаков, обязательно так, чтобы все видели, — небрежно скажет соседям: «Улов как улов. Времени маловато». И непременно будет рассказывать жене, что ловил их в шторм и его едва не перевернуло.

И вдруг ему стало тоскливо и пусто от своих мыслей. Он и сам не знал, чем это объяснить, но почти физически ощутил тупую гнетущую боль во всем теле.

Он остановил моторку.

Закурил сигарету.

Задумался.

Поплыл обратно к острову.

Выключил мотор метрах в десяти от берега и пошел по мелкой воде, молчаливый, к причалу.

— Спасибо, Николай, возьми. — Он положил рыбу на бревно, еще раз пожал руку обоим и пошел обратно к лодке.

— Может, все же возьмете? — спросил Николай.

— Нет, так уж получилось…

А Вера смотрела и ничего не говорила, и, наверное, это было естественно, потому что женщины иногда понимают вернее и глубже мужчин и не надо им тогда слов.

Третий день живем мы в рыбацком городе на берегу Белого моря. Третий день ходим в одну и ту же столовую, что напротив нашей гостиницы. В городе есть еще кафе и столовые, но мы никуда не заходим и идем в «свою». Девушки-официантки уже привыкли к нам и встречают нас приветливо, а одна из них, Нина, улыбается.

Нине лет двадцать, она худощавая, большеглазая. Мы уже знаем, что Нина недавно вышла замуж. Ее муж рыбак. Они, наверное, очень любят друг друга. Когда Степа — так мужа зовут — уходит в море, он просит, чтобы носила Нина его тельняшку. Чтобы вспоминала его часто. Вот и сейчас выглядывают у Нины из-под распахнутой белой куртки голубые полосы тельняшки. Значит, Степа в море. Море тихое. Небо солнечное.

Когда Нина подходит к нашему столику, она всегда улыбается. И мы тоже улыбаемся. И пытаемся острить. Нина с тележкой подъезжает к столику и собирает посуду. Мы просим:

— Нина, покатайте нас.

Это не очень смешно, но мы все смеемся, и Нина на миг останавливается:

— А и впрямь можно…

Когда мы уходим, я беру в буфете несколько шоколадных конфет и протягиваю их Нине. Если бы я протянул коробку, она бы, наверное, смутилась. Но когда подносишь в горсти, это выглядит как-то дружески и естественно.

…На четвертый день мы проснулись оттого, что ветер градом и крупными каплями дождя бил в наше окно. По небу стремительно неслись тучи. Моря из нашего окна не было видно, но его рев отчетливо долетал до слуха. Мы оделись и отправились завтракать. Нина была беспокойной, не улыбалась. Ну чем мы могли ее утешить?

— Пройдет и это, — сказал один из нас.

Нина даже не взглянула в нашу сторону. Мы заметили, что и ходить она стала вдруг слегка покачиваясь, словно под ней палуба шхуны.

Когда мы пришли ужинать, Нину нельзя было узнать. Она осунулась и словно еще больше похудела. В углу сидела подгулявшая компания. Один из парней кивнул Нине:

— Давай встретимся, милая, после работы…

Нина замерла и неожиданно крикнула срывающимся голосом, звонко:

— У меня муж есть, понимаешь, муж!..

Парень опешил и сказал мирно:

— Ты не серчай… Я ведь ничего тебе…

Поздно вечером я пошел в баню. Вдруг дверь в баню распахнулась, и вошли пятеро мужчин в рыбацких капюшонах, резиновых сапогах. Лица были багровыми, иссечены прутьями ливня. Они, не подходя к кассе, прошли прямо в баню. Их никто не остановил. Медленно разделись, бросив одежду как попало на лавку, и прошли в парилку…

Старик банщик собрал их одежду и развесил по шкафчикам.

Рыбаки сидели на верхней полке, хлестались вениками. Молчали. Один сказал:

— Степана жаль…

И все на миг перестали хлестать себя, а потом снова как-то ожесточенно стали бить по спине и груди.

…Я тяжело спал в эту ночь, и снилось мне море: идет по морю, как по лесу, Нина и все ищет, ищет.

— Поедем, пожалуйста, меня сватать, — попросил Коль Саныч, появляясь на пороге избы, в которой жил Володя.

Володя чуть не поперхнулся от неожиданности.

За время Володиного житья на берегу Ояти сложились у него странные, но довольно близкие отношения с учителем истории Николаем Александровичем, или, как его звали здесь, Коль Санычем.

Внешностью своей Коль Саныч привлекал внимание: худенький, волосы редкие, с сильной и неровной проседью, от чего они казались пегими; личико вытянутое, и когда он чисто выбривался, то щеки отливали какой-то жалостной синевой, словно его на морозе прихватило. Более всего удивляла голова — она вертелась на тоненькой шее с быстротой неимоверной, и у Володи — иногда появлялась сумасшедшая мысль, что голова Коль Саныча может свободно сделать полный оборот, как глобус. Несмотря на свой серьезный возраст — ему за сорок перевалило, — учитель был холост.

Коль Саныч родился в крестьянской семье. Жили небогато, мать перешивала ему одежки старших