— А если у него пробивная сила вроде Недова?

Алена замолчала. Художник никак не похож на Недова!.. Но говорить, спорить — все равно останешься дурой. Надоело. Когда Сашка злится, даже в комнате душно. Ох, сидеть бы у биохимиков — совсем незнакомая специальность! — слушать про Индию… А портрет! Узнать, посмотреть, какая она — Маша? Как видится она людям? Он, конечно, настоящий художник, конечно, талантливый. Ну, что было бы плохого? Недостойного актрисы?

— Ты спишь?

Она отозвалась сердито:

— Не сплю.

— Аленка, ты ведь все можешь понять…

Тон у него мягкий, но чем-то обидный — она перебивает:

— Не могу. Я дура.

— Когда хочешь — умная. Отлично понимаешь…

— Не понимаю.

— Нам говорят, сами говорим об этом самом моральном облике. Ты бы видела свое лицо, бессмысленный смех, какое-то заигрывание, кокетство: «Я не боюсь, не боюсь». Первый раз видишь человека. Что они подумают о тебе, актрисе?

— Что хочу знать про Индию и биохимию, хочу…

— Читать надо больше. Ничего не читаешь, кроме учебников и художественной…

— Я люблю, когда рассказывают.

— Разжуют и в рот положат. Да еще такого наскажут! А ты всему веришь. На одном таланте далеко не уедешь. Не смеешь быть безграмотной! Актриса! Должна читать.

— Не могу, если неинтересно.

— Надо всем интересоваться.

— Не могу, не хочу, не буду, — упрямо шептала Алена.

Нет, не умела с ним спорить, злилась от бессилия, оставалась всегда виноватой, но не признавала за собой вины. А Сашка еще говорил:

— Боишься сознаться в ошибке, нет у тебя мужества — это мелко, недостойно.

Не успела убежать — художник оглянулся.

— Вы? Маша? Я забыл ваше имя в жизни! — Он, как тогда, держал ее за руку, разглядывал лицо. — Ну, здесь вам некуда от меня убежать. Я тогда набросал по памяти, но не то, не вы. — Говорил весело, а глаза были не такие, как тогда, и лицо не то — похудевшее.

— Вы болели?

— Нет. Куда вы едете? Станьте на минутку, как я стоял. Держитесь крепче. У вас руки сильные? Отлично. Хорошо. Ну, хватит. Все понял. Как передать этот бегущий мимо лес? Уступите мне место.

Алена стала рядом, чуть позади него, держась за один поручень.

— Какая зелень яркая, свежая, вся разная.

— Нет, как передать этот бег? А ну-ка станьте сюда еще раз! Держитесь крепко. Очень хорошо, — говорил за ее спиной художник. — Солнце на вашем халате, сверкает полотенце, волосы, и все полно ветром. Хорошо. Не замерзли?

— Холодно, а приятно.

— Ну, грейтесь. Закроем дверь. А куда вы едете?

— Сейчас в Барнаул. Вообще — поездка по Алтайскому краю.

— Хоть тут мне повезло. — Он сказал это слишком значительно и даже грустно.

— А где не повезло?

— Да много. Нет, рассказывать незачем. Я тоже на Алтай, и, значит, наши пути еще пересекутся. Говорят, места там неописуемые.

— Мы прошлым летом были. Удивлялись: почему художники не осваивают эту Целину?

— Ну, рассказывайте, рассказывайте. И люди вам понравились? Ну, рассказывайте — куда мне бросаться, с чего начать?

Он слушал так, что хотелось рассказывать — она вспоминала и вспоминала. А потом он заговорил об Индии. Можно было слушать без конца. Вдруг опять попросил ее встать на минуту в растворенной двери. А потом она сразу увидела его будущую картину — словами, лицом, движениями беспокойных рук он будто нарисовал ее:

— Девушка в распахнутой двери летящего поезда. Мчится мимо разноцветный лес, навстречу ветер, солнце, бьет сзади через дверь напротив. Понимаете? Вот сваливается несчастье, и жизнь уже не кажется человеку жизнью. Все мертвеет. Иногда надолго. А все-таки жизнь должна вернуться. Не той, какая ушла. Может быть, богаче. Ну, это по-разному. Бег поезда, утро, ветер, солнце — первое ощущение возврата жизни. Руки у девчонки еще худые, плечи острые, седую прядку над ухом, наверно, придется покрасить… Еще не верится, что можно жить… Понимаете?

Да, Алена понимала. Очень хотелось знать, какое же несчастье случилось у него. Но спрашивать бестактно, да он и не ответит. Вдруг спросила:

— А вас-то как зовут? Ни фамилии, ни имени.

Оба рассмеялись.

— Северцев Максим.

— А-а, знаю! А отчество?

— Если необходимо — Максимович.

И опять оба засмеялись. Стукнула дверь. Оттуда голоса, топот ног.

— Елена, Елена! Волновать коллектив и безумного мужа! Ай-ай-ай! Такая покорная жена! — Джек с удовольствием громогласно дразнит.

Появляется Сашка, вмиг оглядев ее и Северцева, исчезает. Опять она преступница.

Ввалились ребята, Глаша, Агния.

— Поганка! Устроила чепе!

— Думали: похищена? Вытряхнулась на полном ходу?..

— Телеграмму составили…

— С приметами: глаз кокетливый, смех бессмысленный…

Ух, язва Джек!

— Ладно. Заботливые товарищи! Навалились. Человек непривычный, испугаться может. — Алена старается шутить, пока друзья знакомятся с художником. Никак не понять, почему все, что она делает, оборачивается совсем не так, кажется Сашке глупым, некрасивым? Право, ему все в ней не нравится. За что же он любит ее? Разве можно любить, если все не нравится? Нет, она должна ему нравиться!

Хорошо опять сидеть в своей аудитории, опять видеть Анну Григорьевну, отдохнувшую, молодую. Знаешь лицо до последней морщинки, а не оторвешься. И на Рудного приятно смотреть.