Но у тех отобрали кастет. А Сашка в общем сейчас явится. Только вот рука порезана и брюки порваны.

Сережу ещё расспрашивали о подробностях происшествия, говорили об Огневе, его ловкости, горячности, смелости, а Джек, поддразнивая всех, повторял, что самое примечательное в Огневе — тупость: один кинулся против троих. И тут явился сам Огнев. На распухшей щеке, пониже уха, белела наклейка, левая рука была забинтована, а левая штанина зашпилена булавками. Его встретили ликующими криками, закидали вопросами, но ни на один возрос он не ответил, разозлился, что целый час вместо работы идут тары-бары, раскричался и заставил тотчас начинать репетицию.

Алёна отлично сознавала, что Огнев — талантливый, умный, остроумный, обладает бешеной энергией и волей, хороший товарищ, словом, «личность весьма своеобразная и с обаянием», как говорила о нем Глаша. Алёна не могла определить, за что именно не любила Огнева, но за что-то не любила и была к нему несправедлива, хотя злилась и спорила, когда ей это говорили. В глубине души она побаивалась его — никогда не знаешь, чего от него ждать…

Когда Алёна так позорно лишилась стипендии, Огнев больше всех хлопотал, чтобы устроить ей заработок (почти два месяца она работала в массовке в эстрадном театре, а на майские дни разносила телеграммы), но разговаривал с ней с таким кислым лицом, будто она ему до смерти надоела, а ведь сама Алёна даже и не обращалась к нему. Иногда Алёне казалось, что вот ещё немного — и у них может возникнуть дружба, но этого немногого всегда и не хватало.

Памятный праздничный и трудный день её жизни, день, когда её приняли в комсомол, казалось, стал значительным благодаря Сашке.

Проснулась в этот день Алёна рано и снова передумывала всё, что было уже сотню раз обдумано: что должна сказать в райкоме? Всё казалось или невыразительным, или официально-трескучим.

У себя в институте Алёна, конечно, волновалась. Но, во-первых, знала, что тут полагается рассказать свою биографию и ответить на вопросы, и круг вопросов тоже примерно знала. Во-вторых, тут все было привычно, все свои. Рекомендовали Глаша и Агния. Саша высказался, правда, сдержанно и коротко, но в общем за. Валя и Гриша Бакунин — члены институтского комитета — говорили даже слишком тепло.

В райкоме же её никто не знает, и казалось, что она должна чем-то убедить незнакомых товарищей, что она достойна, что ей можно верить: ведь они же принимают и на себя ответственность, вручая ей комсомольский билет.

По дороге в райком снова проверяла, помнит ли Устав, и вдруг сообразила, что не прочла, даже не просмотрела сегодняшних газет. А если спросят… Хотела вернуться, купить газеты, но подумала, что в райкоме есть киоск.

Киоск был уже закрыт. Алёне показалось, что непрочитанная газета может изобличить её легкомыслие, безответственность. Она оставила пальто в гардеробе и поплелась по лестнице. её даже затрясло. На втором марше Алёну вдруг нагнал Сашка.

— У тебя нет сегодняшней газеты?

— Есть. А что? — непривычная мягкость озадачила Алёну.

— Да не успела прочесть. А вдруг спросят!

— Ну и не успела. — Он даже улыбнулся, что редко бывало с ним.

— Правда, ничего?.. А ты зачем сюда?

— Вдруг помрешь со страху, мне же отвечать, — отшутился он.

Алёна рассмеялась.

— Уж как-нибудь… Спасибо. — Ей стало спокойнеё оттого, что Саша здесь и пришел ради неё.

Пока она ждала, Саша сидел рядом, рассказывая о заводском драмкружке, которым руководил. Когда Алёну вызвали, он сжал её локоть и вошел вместе с ней.

Вся процедура продолжалась несколько минут.

На вопрос, как она, будущая актриса-комсомолка, представляет свою работу, Алёна, не задумываясь, ответила:

— В молодежном театре, на целине или новостройке.

Её поздравили со вступлением в ряды Ленинского комсомола, пожелали успеха.

Алёна вышла растерянная: всё так быстро и даже как-то неторжественно.

— Поздравляю, Алёна. — Саша, кажется, впервые пожал ей руку. — По-моему, главное — это честность. Для нас это очень важно… «Театр — самая сильная кафедра для своего современника» — ты помнишь?

У райкомовского подъезда они простились — Саша спешил в свой драмкружок. Дома её ждал «колхоз» в полном составе: Сережа, Миша, Валя, Зина и Валерий с праздничным пирогом Зининого приготовления. На тумбочке у Алёниной кровати стояла корзиночка цикламенов с коротеньким поздравлением от Глеба и книги — её любимый «Тихий Дон» — коллективный подарок курса.

Алёна была уверена, что теперь её отношения с Огневым изменятся. Но уже через два дня всё вернулось к старому: он опять не проявлял к ней ни малейшего интереса, насмешничал по-прежнему, на самостоятельных репетициях как-то особенно обидно делал ей замечания: «Шлепнулась в кресло, как клецка в суп», или «Почему Маша ходит как солдат?»

Она тоже не оставалась в долгу…

— Нет, Сашку твоего я бы тоже не пустила в коммунизм, — окончательно решила Алёна и, не давая возразить ошарашенному Валерию, упрямо повторила ещё раз: — Не пустила бы, он очень грубый!

— Ну, понимаешь!.. Тогда бы я никого не пустил!

— Подожди-ка, подожди! — Алёна увидела, как Огнев шёл к Лиле, и по особенной плавности его походки, и по взгляду его она поняла, что это уже не Огнев, а Тузенбах приглашал Ирину.

— «Мария Сергеевна, — в тот же миг услышала она. — Я очень рад, что встретил вас на этом томительном балу. — Перед Алёной стоял по-военному подтянутый, задумчивый и любящий Вершинин. — Вы окажете мне честь?» — Он почтительно склонил голову.

— Елена, танец мой! Я же просил! — Джек отстранил «Вершинина» и уже тянул Алёну за руку.

— Но я не давала согласия! — ответила она и, повернувшись к Валерию, через плечо бросила Джеку насмешливые слова Маши, обращенные к Соленому: — «Ужасно страшный человек!»

Положив руку на плечо Валерия, Алёна старалась двигаться так, как если бы на ней было не легкое крепдешиновое платьице, а глухое черное с тяжелым шлейфом. Старалась действовать так, как если бы вокруг танцевали не свои ребята, а малознакомые и вовсе не знакомые люди на официальном балу. И если бы вдруг среди этих чужих людей она встретила того, о ком почему-то много думала последнее время…

— «Право же, этот Соленый, — улыбаясь Валерию, говорила она, — этот страшный штабс-капитан кажется мне человеком нездоровым даже».

— «Если бы наше общество не так снисходительно относилось к людям, не уважающим его…»

Валерий замолчал, чуть усмехнулся, и Алёна тоже засмеялась, она почему-то представила, что на языке у него была фраза «Бытие определяет сознание». Но Вершинин не мог так сказать. Вот она, «историческая ограниченность»!

— «Лет через сто, а может, и раньше, общество станет выше, строже, и таких, как Соленый, будет всё меньше».

— «Может быть».

Оба замолчали. Труднее всего давалось Алёне отношение к Вершинину. «Он казался мне сначала странным, потом я жалела его… потом полюбила… полюбила с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками», — говорит Маша. Всё это решительно не походило на отношения Алёны с Глебом, но почему-то снова и снова её мысли обращались к нему.

Его забота, нежность, сдержанная, даже суровая, пробивались сквозь все Алёнины огорчения и настроения. Ей всегда было хорошо с ним, и всегда она чувствовала, что бесконечно обязана ему. Но, странно, это чувство не тяготило. Оно просто вызывало желание сделать для него что-то хорошее. И сейчас, нащупывая в памяти это желание, Алёна старалась найти, чем порадовать Валерия — Вершинина, чем передать ему свою любовь. Осторожно, чтоб никто не заметил, она смахнула нитку с его плеча. Так молча они кружились, глядя друг другу в глаза, Валерий чуть сжимал её пальцы, и Алёна ощущала, что и он нашел какую-то крупицу для роли. Крупицу, но удержишь ли её?

«Ищите и опять ищите! — всегда говорила Соколова. — Второй раз найти легче, в третий ещё легче, а в тридцатый, глядишь, само придёт. Работайте!»