сделает.

Лиля, конечно, оставалась Лилей, бывала рассеянной и репетировала неровно, но всё-таки теперь она работала без отказа, не уходила, не срывала самостоятельных репетиций — казалось, до краев была полна Ириной из «Трех сестер». И всё чаще играла так, что ни одного пустого слова, ни одного лишнего движения… Ревниво перехватывая взгляд Соколовой, Алёна говорила себе: «Ну и чудесно! Чудесно! Счастье, что она так талантлива, это помогает ей отвлечься, забыть».

Но, выходит, Лиля ничего не забыла. И неизвестно, устояла ли бы она, если б Гартинский проявил желание увидеть её, поманил бы ласковым словом. Вовремя тогда мальчики пугнули мерзавца!

Алёне впервые пришло в голову, что потому и «забирает» всех Лилина Ирина, потому и не оторвёшься от неё, что тоска в ней собственная, Лилькина… Но и первый акт, где Ирина счастливая — мечтает, верит, — и первый акт идёт у Лильки не хуже.

Недавно на творческой встрече со студентами известный актёр из московского театра, приехавшего на гастроли, говорил: «Никогда не жалейте себя, что бы ни случилось, всё несите на сцену. Сильное переживание в собственной реальной жизни — на пользу актёру. И вовсе не обязательно, чтобы ваша сегодняшняя человеческая радость совпадала с радостью на сцене и собственное горе — с драматической ролью. Любое сильное жизненное чувство может на сцене перейти в другое, даже противоположное, сумейте повернуть ключик!»

Тогда Алёне показалось это утверждение спорным, на курсе о нем много было разговоров, приставали с вопросами к Анне Григорьевне, но она, как обычно, отметила: «Сами, сами. Разбирайтесь, анализируйте — сами!»

Сейчас Алёна подумала, что, может быть, народный артист был и прав, может быть, Лилька сумела повернуть ключик? Но тогда, наутро после памятной встречи «старого» Нового года, Лиля сказала словами Ирины из первого акта: «Отчего я сегодня так счастлива?..» Может быть, играя первый акт, она вспоминает то утро? Может быть!

Эх, если бы всегда знать, что помогает и что мешает! Почему отношение Маши к мужу стало понятно Алёне после огорчительной встречи с Митрофаном Николаевичем? Что общего? Кажется, ничего, но Алёна знала, что именно эта растерянность, боль, обида, разочарование, пережитые в глухом переулочке Забельска, помогли ей понять то, что случилось с Машей: «Она вышла замуж восемнадцати лет, когда он казался ей самым умным человеком. А теперь не то. Она поняла, что он самый добрый, но не самый умный». Ох, сколько ещё неясного в Маше! Умом понимаешь: другое время, другая жизнь, другие условия. И всё же как могла Маша не работать? Ничего не делать? Тогда действительно неизвестно, «для чего живёшь». И как можно не уйти от нелюбимого мужа? Жить на его заработок? Тем более когда полюбила другого человека? Как это можно? А Вершинин? Говорит о своих девочках: «Меня мучает совесть за то, что у них такая мать», — и тоже терпит. А могла бы Маша быть для них лучше матери? Зачем они все терпят? «Наблюдатели жизни» — назвал их Глеб. Нет, нельзя так думать, нельзя! Как тогда их играть? А как хочется сыграть сегодняшнюю роль, чтобы всё было своё! И любить, но что-то делать, работать… Только без затасканных громких слов и чтобы не слишком уж всё просто, как на блюде разложено. Говорят, актёру легче расти, играя современников. Как хочется скорее! Только все равно будешь мучиться и чувствовать себя бездарностью.

«Перед каждой новой ролью робеешь, подсекает такой же страх, как перед первым шагом на сцене. И каждую роль находишь иначе, чем предыдущие», — говорил известный актёр. Неужели правда — всю жизнь так? Неужели никогда и не будешь знать, чем помочь себе, как найти «истину страстей, правдоподобие чувств»?

«Нет более неуловимой, жестокой и мстительной профессии, чем наша, — сказал на прощание этот большой артист. — Нельзя относиться к ней легкомысленно, без уважения, без жаркого чувства ответственности — иначе она опустошит вас, превратит в эрзац человека».

«Об этом надо помнить Джеку, — подумала Алёна. — Он странный: вот ведь и умный, и начитанный, и способный. Конечно, далеко ему до Сашки, но все-таки… Почему всё-то у него с вывертами? Ведь есть в нём хорошее — не подхалим, не мелочный, у него всегда собственное мнение… Но много в нём и мусора, иногда он так смотрит, что плюнуть хочется. Как они с Сашкой ненавидят друг друга — за что?!»

— У него, видите ли, воображение невообразимое, черт его знает, откуда прёт! Наверняка он будет и режиссёром, — неожиданно прямо в ухо Алёне сказал Валерий. — Твое драгоценное мнение, Ермолова?

Алёна нередко задумывалась так, что не замечала ничего вокруг. А сейчас, за шумом голосов, смеха, звона посуды, вовсе не уловила, о чём говорил Валерий.

— Ты про кого? — но тут же догадалась, что речь об Огневе. — А-а! Вот уж не знаю, кем он будет и куда его шарахнет это самое воображение.

Лиля засмеялась и махнула рукой:

— С ней нельзя говорить о Саше, они просто обожают друг друга!

— Вовсе нет! Почему? Я вполне объективно…

Но Лика не дала ей говорить, хитро подмигивая, засмеялась и зажала Алёне рот. В эту минуту Сережа возник в дверях, чтобы его слышали в обеих комнатах.

— Внимание! Внимание! — крикнул он. — Для полной утряски ужина предлагается медленный фокс!

Валерий встрепенулся, сжал Алёнино плечо и вдруг сразу обмяк. Она поняла, что он хотел бы танцевать с ней, но не решался оставить Лилю. Алёна вскочила, как бы говоря, что Валерий, конечно, выберет из двух не её, и решилась подойти к Сычёву. Однако не успела. Первый танцор курса — Олег подлетел к Лике и, будто на экзамене, по всем правилам, с блеском и изяществом склонился перед ней, приглашая на танец.

Валерий весело поднял её с дивана:

— Придется уж нам с тобой!

— Кем бы он, по-твоему, стал, если б жил в наше время?

Алёна поняла его сразу. С этого семестра полным ходом пошла работа над вторым актом «Трех сестер». Сцена Маши и Вершинина давалась нелегко. Алёна и Валерий делали этюды, обсуждали, спорили, репетировали и неотступно носили в себе сомнения, поиски, находки. Поэтому разговоры между ними возникали внезапно, и каждый мгновенно включался в ход мыслей другого.

— Думаешь, он не был бы военным? Почему? — с интересом отозвалась Алёна.

— Вершинин, понимаешь, случайно военный. Любит природу, цветы, всякую красоту, свет, простор. Любит своих девочек, вообще людей. И все рассуждает о смысле жизни, о человеческих чувствах, отношениях, счастье… Гуманист он.

Алёна подумала про Глеба.

— Гуманист может быть отличным военным.

— Да нет! Не то! — сжав Алёнину руку, поспешно возразил Валерий. — У него, понимаешь, ум, склонный к гуманитарной деятельности. Ну, пойми: запихнул меня батя в электротехнический, а мне все эти колебания частиц, волны… Я на лекциях читал пьесы, играл (в воображении, конечно) разные роли, думал о книгах, смотрел на ребят и угадывал, у кого какие мысли, желания, кто какой будет в зрелости, в старости. Поняла? Наши военные, пусть прекрасные, гуманные люди, но им надо понимать и любить технику.

— А-а, ну да! — согласилась Алёна, вдруг тяжко вздохнула. — Мучение головой понимаешь, а в грудь не входит! Я бы на месте Маши хоть уроки давала, что ли… музыки… языков… Ведь три языка знает!

После разговора по душам Алёне стало особенно трудно оправдать для себя праздную Машину жизнь.

Несмотря на дружелюбие, в разговоре по душам Алёне высказали всё, что думали о ней.

— Если б ты была бездарностью, — необычно волнуясь, говорил тогда Огнев, — меня бы мало тревожило твоё… ну, скажем, отношение к работе, вообще к профессии, к жизни. Но ведь вы обе очень… Да, очень талантливы. А ты совершенно загородила Лилю от нас, от курса, с ней черт знает что происходит. И обе вы совершенно не уважаете свой талант. Талант, если хочешь, не только тебе принадлежит, ты обязана его растить, — ты не смеешь валять его в грязи…

— Извините, Саша, — неожиданно перебила его Анна Григорьевна, — вы коснулись того, о чём пришло время говорить со всеми, в особенности с Леной сейчас. Талант — ответственность. Талант —