— До чего он забавно произносит: «Я тебья замьетил на прошлом году», — повторяла она, не подозревая, как выдают её янтарные глаза. — Он, по-моему, талантлив. Описывает Будапешт как художник… Я там словно побывала.
Хорошо для Сережи, что вечер без приглашенных. О чем это он заспорил с Сашкой? А Огнева все дразнят либо женоненавистником, либо оставившим в Красноярске жену с шестью детьми. Он хохочет: «Двух жен и двенадцать потомков». Ой, дурные, хоть бы тарелки поставили! Вот бы заснять их с грязной посудой — того и гляди полетят тарелки…
— Что у вас, друзья мои? — раздался голос Анны Григорьевны, и оба, поставив посуду, подошли к дальнему концу стола, где сидели педагоги.
Алёна не слышала, о чём шёл разговор, чему там смеялись, она смотрела и вспоминала. С первой встречи, не рассуждая, потянулась к Соколовой. Потом поняла, что попала в руки мастера, и по-детски влюбилась. Все нравилось в ней: «Пусть лицо неправильное, даже некрасивое, но какая выразительность, только ей свойственная изменчивость каждой чёрточки — прекрасное лицо. Фигура чуть полноватая, но легкая, подвижная. А руки — они словно говорят, они даже умеют смеяться».
Однако не все так восторженно отдавали себя «рентгеновскому» взгляду. Было время, и Алёне он стал скорее помехой, чем помощью, — слишком много видел этот взгляд. Случалось, Алёна избегала попадаться на глаза Соколовой.
Соколову уважали все, но не все любили. О ней говорили: «властная». «Конечно, — мысленно подхватывала Алёна, — хочет, чтобы все жили как ей нравится! Кто-то сказал: „Она холодновата“, — правильно, где же ей понять человека с большим темпераментом. Кому-то не нравилась её чрезмерная строгость — ну, ясно, ей нужны „идеальные герои“ „без сучка без задоринки“»!
После самоотчета, превращённого Соколовой в разговор по душам, Алёна уже не сопротивлялась, она без оглядки, накрепко поверила ей.
Сережа и Саша отошли от Анны Григорьевны, мирно разговаривая. Она что-то рассказывала Виталию Николаевичу, они смеялись, а её лицо казалось совсем молодым. Как это у Огнева написано?
Дураки говорят, что Агеша «холодновата». Хорошо написал Сашка:
И дальше — как это? —
Нет, Огнев-то, скажите пожалуйста, поэт! Такое стихотворение написал Анне Григорьевне! И гимн мастерской они здорово сочинили, и поздравление Маринке с Мишей, и записки остроумные у каждого прибора… Жене бедному — из Козьмы Пруткова: «Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе». А Сергею: «Кабы эта, кабы эта моя сужена была!» Лильке хорошо написали… Откуда это?
А уж ей-то, Алёне, насочиняли, черти ядовитые!
Алёна расхохоталась.
— Вечеринка удачная, верно? Здорово, так здорово придумано! Не представляла, что так получится… — Наклонясь через Валерия, она заглянула в лицо Лили: — Да, Лилечка, верно?
— Ага, — неопределенно ответила Лиля.
«Опять она о Гартинском! — У Алёны одновременно поднялись злость и жалость. — До каких же пор? Ведь уж теперь-то Лильке ясно, что он подлец, как можно такого любить?» Алёна сотни раз задавала этот вопрос себе, Агнии, Глаше и, не находя ответа, возмущалась всё больше, даже самое сочетание слов «любить» и «подлеца» бесило её.
— Чего ты злишься? — как-то оборвала её Агния. — Точно мы виноваты.
— Виноваты! — зло утверждала Алёна. — А я больше вас, но и вы… Не можем ей вколотить…
— Что вколотить? — возмутилась Агния. — Она не хуже нас понимает головой! А чувство… Уж кто бы говорил, только не ты! Должно пройти время.
Время! Прошло больше двух месяцев, как Лилька не виделась с Гартинским, — её всячески оберегали от него. Из больницы Лилю привезли в общежитие. Настойчивость Соколовой помогла сломить сопротивление администрации — в комнате «колхоза» поставили пятую кровать. На улицу Лику одну не выпускали. Перед её возвращением из больницы Джек сказал Алёне, что Гартинский весьма самодовольно спрашивал о Лике. Всем «колхозом» целый день решали, что делать. И наконец придумали: Березов и Огнев отправились к концу спектакля в театр, дождались Гартинского и предупредили, что, если он сделает попытку встретиться с Лилей, ему не поздоровится. Тот нагло заявил, что угроз не боится, «мужчина не обязан отвечать за женщину, которая сама вешается на шею».
Огнев влепил ему пощечину. В это время сверху спускались актёры. Наш «красавец» не пикнул — спрятался под лестницу и простоял там, пока актёры не разошлись из театра. Тогда он пробормотал что-то о культурных и некультурных людях, кротко выслушал вторичное предупреждение Березова и оставался в подъезде, пока «некультурные» люди не завернули за угол театра.
Да. Два месяца прошло, а Лилька тоскует. Она не делала попыток встретиться с ним на днях, когда в радиопередаче прозвучал знакомый сладко-бархатный голос. Лика только сморщилась и выдернула вилку.
«Может, девочки правы: нужно бы ей ребёнка… Ох, разве поймешь её?» Казалось, что все уже идет хорошо, Лилька начинает жить без усилий: она уже чего-то хотела и чего-то не хотела, во взгляде её реже появлялась отрешённость, вовсе исчезла покорность, напугавшая девушек, когда они привезли её из больницы. «Пойдем гулять?» — идет. «Ляг отдохни» — ляжет. «Выпей чаю» — выпьет. Что ни скажи —
