В посольском стане пробудились. Труда не составило догадаться, что поляки взорвали подкоп. Василий Голицын подошел к палатке Филарета. Филарет был уже на ногах и истово крестился.

— Взорвали подкоп! Поляки пошли на приступ! — оповестил их Захар Ляпунов.

На всхолмье, откуда открывался вид на Грановитую башню, рухнувшую от взрыва — король, гетман Жолкевский, сенаторы и воеводы. Здесь же ксендзы возносили молитвы о даровании победы.

Пролом заволокло дымом и пылью. Мрак прорезали огненные вспышки пушечного боя. В дымовую завесу входили пешие польские роты.

Смольняне, что прибыли с посольством под Смоленск, проклинали ляхов и уже кричали против Владислава.

Захар Ляпунов припал ухом к земле и повестил:

— Наши бьются с поляками, в город их не допускают.

Василий Голицын с тревогой произнес:

— Как бы они ныне не овладели городом!

Захар Ляпунов уверенно ответил:

— Уже не овладеют! Смоленские пушки не умолкают.

В проломе стены битвой руководили гетман литовский Ходкевич и Стефан Потоцкий.

Взрывом обрушило башню и повалило стену на десять сажень в ширину. В эту воронку устремились запорожские казаки, но были отбиты. За ними пошла польская пехота. Но смоленские пушкари выставили пушки за проломом и били  по наступавшим каменным дробом.

Стефан Потоцкий послал вестовщиков к королю, требуя подкреплений. Король в ответ послал Жолкевского узнать, чем подкрепить наступающих. Жолкевский вблизи увидел, что происходит и оценил, что пролом слишком узок. Даже по трупам своих не ворваться в город. Он спросил Потоцкого, зачем нужны здесь подкрепления? Потоцкий ответил:

— Не огорчать же короля, что мы не можем ворваться в пролом!

— Я не постесняюсь огорчить короля! — пообещал Жолкевский.

Слово свое он сдержал и объявил королю, вернувшись на взгорок, что приступ отбит и дальнейшие попытки прорваться в город приведут только к напрасным жертвам. Король, молча, повернул коня и поскакал к своему шатру.

Ночью Захар Ляпунов послал своих вестовщиков к Прокопию с известием, что еще один приступ к Смоленску отбит. А уже дело Прокопия, как повестить об этом московский люд.

Тяжко давалась смольнянам оборона города, но уже многие на Руси ставили в пример противостояние Смоленска ляхам.

Король, чтобы смягчить впечатление от еще одного поражения под Смоленском послал Мстиславскому королевскую грамоту: « И о прежнем твоем к нам раденье и приязни бояре и думные люди сказывали. Это у нас и у сына нашего в доброй памяти, дружбу твою и раденье мы и сын наш сделаем памятными перед всеми людьми, в государской милости и чести учинит тебя сын наш, по твоему отечеству и достоинству, выше всех братьи бояр».

Слова о королевиче Мстиславский истолковал, как согласие короля на воцарение Владислава. Тут же пришел и королевский указ о возведении Мстиславского в чин конюшенного боярина. Королевская ласка затмила разум Мстиславскому, не замечал он, какой петлей завязывается его предательство. Минута казалась ему вечностью, а уже стучалось в московские ворота народное негодование в ожидании своего вождя.

Вождь еще не явился, и замосковные города вновь потянулись к имени Дмитрия, хотя уже ни для кого не было тайной, что тушинский Дмитрий вовсе не тот, что царствовал в Москве. Даже далекая Казань вдруг присягнула Дмитрию.

Казанский воевода Богдан Бельский видел, что рождаются в городах те силы, что изгонят поляков и без самозванца и попытался уговорить казанцев переждать с присягой Вору, пока вся земля не всколыбнется под ляхами. Но казанский люд еще не осознал, что время бесцарствия проходит, что разгулам и изменам близок конец. Они схватили бывшего оружничьего царя Ивана Васильевича и сбросили его с крепостной башни на землю. Много он трудов положил, чтобы сохранить царского сына, роковое имя Дмитрия его и сгубило.

Потянул первейший боярин и князь Федор Иванович Мстиславский к королевской службе, а вслед за ним бояре и дворяне кинулись наперегонки за королевскими подачками, забыв кто они и от какого русского корня произросли. Ко-роль, государь чужого государства, начал щедро жаловать изменников землями и городами, распоряжался русской землей, как своей вотчиной, не стесняясь писать в своих грамотах « Мы пожаловали...»

Король распоряжался русской землей, а его присяженники звали его с войском в Москву, поучая, что не Вор опасен, а опасны московские люди, кои не хотят ни короля, ни поляков.

Король, не доверяя московским боярам, послал для догляда за ними Федьку Андронова и Михаила Глебовича Салтыкова. Без них Мстиславский не мог ступить шага.

Из-под Смоленска пришел спрос посольства, как быть с требованием короля, чтобы Смоленск открыл ворота полякам и смольняне целовали бы крест королю. А еще послы сообщали, король не дает Владислава на царство.

Михаил Салтыков и Федька Андронов составили грамоту от имени московских бояр и патриарха, чтобы послы во всем приняли бы королевскую волю. Мстиславский грамоту подписал, а к патриарху уговорил с ним идти Федьку Андронова и Михаила Салтыкова.

Федька Андронов в своем старании королю готов был на все. Шли к патриарху, говорил Михаилу Салтыкову:

— И откуда явился такой сыч в патриархах? Шуйского это присяженник. Его надо было с Шуйским под Смоленск отправить. Таков он мне в досаду, зарезал бы, как борова.

Гермоген встретил их сурово. Потребовал, чтобы Федька Андронов вышел вон. Федька не постеснялся ответить:

— Довольно мы ходим вокруг одного столба. Ваши послы наводят на нас гнев короля. Как это — звать на царство королевского сына и не открывать ворота Смоленска?

Патриарх  погрозил посохом и крикнул:

— Изыди чернокнижник! Мне и говорить с тобой неспособно.

— Мне то же говорить с тобой, святой отец, нет сладости во рту! Подписывай грамоту послам, чтобы велели открыть ворота Смоленска и отдались на королевскую волю!

— Чтобы послам отдаться на королевскую волю никогда не скажу и другим повелеваю того не делать. Если меня не послушают, то прокляну. Буду писать по городам и провозглашу анафему изменникам. Если королевич примет нашу православную веру,  я дам ему благословение, а если воцарится, но веры единой с нами не примет и людей королевских не выведут из города, то я с тех, кто ему уже крест целовал, снимаю крестоцелование и благословляю идти на Москву, страдать до смерти и изгнать иноверную латину.

Михаил Салтыков, получивший от короля имения, каких и родовитые бояре не имели, возопил:

— Не патриарх ты, а всему заноза!

Выхватил нож и замахнулся на патриарха. Мстиславскому схватить бы за руку дерзновенного, а он попятился. Патриарх пошел на нож.

— Не боюсь я твоего ножа! Вооружусь против ножа крестом! Силою святого креста, будь ты проклят от нашего смирения в сем веке и в будущем!

Выхватывая  нож, Салтыков не знал пустит ли его в ход. Он подчинился досаде, а когда увидел над собой вознесенный крест, страх перед проклятием осушил ему руку. Он оглянулся на Федьку Андронова. У того на лице вожделенное ожидание. Салтыкова озарило, что он первый же от него открестится. Салтыков попятился от патриарха, и патриарх оказался лицом к лицу с Мстиславским.

— Это твое начало, господин! — обратился к нему патриарх. — Ты больше всех честью, тебе следовало бы подвизаться за православную веру, а если ты прельстишься, как и другие, то Бог скоро прекратит жизнь твою, и род твой возьмет от земли, живых твоего рода никого не останется!

Немного пройдет времени и сие проклятие исполнится...

Мстиславский зажмурился и прикрыл глаза рукой. Ослепило его сияние креста. Повернулся и молча пошел прочь. За ним и сопровождавшие его.