— Далеко тебя занесло, а ты обсказал бы, как увидел царя Дмитрия Ивановича ?
— Как не стало Семена Годунова, я в Стружаны вернулся. Собрались мы, стружанцы и решили бить челом царю Дмитрию Ивановичу, чтоб повелел вновь струги ставить. Пришел я в Москву, иду по Варварке... Искал кого бы спросить, как до царя дойти. Навстречу верхоконный. Доглядел я, что из Кремля выехал, хотя по виду казак. Его и спросить! Остановил я его и спрашиваю, как бы мне казачьего атамана Корелу сыскать. С Корелой я сошелся еще в Цареве-Борисове. Казак спршивает для какой нужды мне Корела понадобился. Я ему стал о стругах сказывать, а он перебил меня и говорит, что атаман мне без надобности, чтоб был я назавтра в Кремле у Красного крыльца и подал бы челобитную царю. Велел идти в Тайнинскую башню, чтоб подъячие ту челобитную составили. Еще и добавил, чтоб мзды подъячим не давал. Тронул коня и ускакал. Меня окружили бабенки и посмеиваются. Спрашивают, знаю ли с кем говорил ? Тут же и объявили, что верхоконный и есть царь. Я их сказ за посмех принял. Утром, как пробился к Красному крыльцу — обомлел. Сидит на царском месте тот верхоконный, коего я за казака принял и суд творит.
— Складно сказывешь, похоже на правду, — заметил Долгорукий. — Царь Дмитрий ездил по Москве в казачьем одеянии. Про царя Дмитрия ты нам обсказал. Обскажи, как видел того, кто ныне в Тушино сидит. Служить к нему шел?
— Вез я ему письмо из Ярославля от его супруги Марины Мнишковой и от царского тестя.
— Ишь куда вонзился! — удивился Голохвастов.
— Нашел бы я царя Дмитрия в Тушино, остался бы служить ему до смерти. А нашел там незнамо кого. Письмо передавал, увидел. Думал жизни решусь, коли покажу, что он вовсе не Дмитрий. Не схож с настоящим царем Дмитрием Ивановичем. Ушел и сказал себе, что справедливо говорят: подальше от царей, голова целей. Вот и прибыл сюда, а ныне готов голову сложить за Преподобного!
Архимандрит спросил:
— Есть у кого-либо спрос к Егору Шапкину?
Спросил Голохвастов:
— Что же ты, Егор без оружия?
Егорка распахнул сермягу и показал топор, заложенный за кушак.
— Вот оружие мне по руке, а саблей не доводилось махать.
— У меня урок для тебя, Егор Шапкин! — сказал архимандрит. — Поведем тебя по стенам, чтоб ты рассказывал ратным людям, как ты обоих Дмитриев видел и каков ныне тот, кто себя за Дмитрия выдает.
Егорку отпустили. Архимандрит прочитал письмо составленное в ответ Сапеге.
«Темное державство, гордые военачальники Сапега и Лисовский, и прочая дружина ваша! Десятилетнее отроча в Троицком Серигевом монастыре посмеется вашему безумному совету. Мы приняли послание ваше, и оплевали его. Что за польза человеку возлюбить тьму паче света, променять честь на бесчестие, ложь на истину, свободу на рабство, истинную веру греческого закона оставить и покориться новым еретическим законам, отпавшим от Христовой веры, проклятым от четырех патриархов? Что нам за приобретение и почесть — оставить своего православного государя и покориться ложному врагу и вам, иноверной латине, и быть хуже жидов? Жиды, не познавши, распяли Своего Господа, а мы знаем своего православного государя. Как же нам, родившимся в винограде истинного пастыря Христа, оставить повелеваете христианского царя и хотите нас прельстить ложною ласкою, тщетною лестью и суетным богатством! Богатство всего мира не возьмем за свое крестное целование!».
С монастырской стены протрубил трубач. Поднял на копье белый флажок. К воротам прискакал с белым флажком посланный от Сапеги. Послание в руки ему не передали, а прикрепив к стреле послали его стрелой под ноги посланному.
Сапега зачитал панам ответ из монастыря.
— Ах, воронье! — вскричал Лисовский. — Отдали бы нам суетное богатство, мы их оставили бы гнить в каменном гробу. Не-е-е-е-т! Не отдадут! Отчего это все монахи и у них и у нас такие жадные? Нам богатство на радость, бокалами звенеть на дружеских пирах,а они заживо сгниют, лишь бы не расстаться с богатством. Золота и серебра у них на все наше воинство достанет. Хлеба у них припасено на год, рыбы у них копченой — пудами, меда и пива более, чем у короля в Вавельском замке. Видел их храмовую икону Троицы. На ней золота — пуды!
— Поговорили с ними, пусть теперь пушки рычат! — приговорил Сапега.
Туры поставили на катки, подняли на них пушки и покатили к стенам. Подсказывал, как ставить туры Лисовский, он проведал расположение монастырских служб. Монастырские пушки молчали. Воеводы указывали архимандриту, что надо бы помешать пушечной стрельбе. Архимандрит ответил:
— Не пристало слугам Господним начинать кровопролитие.
3-го октября девяносто польских орудий изрыгнули пламя и в монастырские стены ударили ядра. Архимандрит удерживал воевод дать ответный огонь.
Польская канонада гремела, не умолкая. Но огонь всех девяноста пушек урона стенам не наносил. Рожинский приказал придвинуть туры ближе к стенам. Тут мощная кулеврина подала свой голос со стены. Но каков голос! Пятипудовое ядро с воем пронеслось над рвом и угодило в изножие туры. Тура рухнула и распалась. Поляки тут же попятили туры.
— Вот они седые враны! — воскликнул Адам Вишневецкий. — Я такую стрельбу только один раз видел. Это когда царя Дмитрия к себе юргельтом нанимал, а он стрелял из пистоля, когда подбрасывали шапку.
— Есть чему удивиться, — сказал Сапега. — Мне говорили, что столь тяжелых пушек в Московии всего две-три найдутся. В Поскове таких не было, когда Стефан Баторий осаждал Псков.
Обстрел продолжался десять дней. Сапега и Лисовский решили, что монахов ввели в страх
13-го октября пушки умолкли. В польском лагере началось необычное оживление. Воеводам не составило труда угадать, что поляки готовятся к приступу. Защитники монастыря были готовы дать отпор. С башен и стен разглядывали суетню у поляков с недоумением. Можно было подумать, что у них какой –то праздник. Польские всадники, разодетые в лучшие одежды, гарцовали на лошадях. Вдруг пускали их вскачь к стенам, стреляли из пистолей в воздух, выкрикивали дерзости. На валах, коими был обведен поляками монастырь, шло пирование под крики «виват». К вечеру шумоство утихло, ушли с поля верхоконные, обезлюдили валы.
Осенью быстро темнеет. Как только иссякли сумерки, польский стан осветился ожерельем факельных огней. Взревели трубы, ударили барабаны. В свете факелов было видно, как из-за земляных валов выступила конница. Казаки катили тарусы к стенам, прикрывая ими пехоту.
В монастырских храмах и церквях шла непрестанная сужба. Ратники на стенах затились в ожидании. Архимандрит и воеводы наблюдали за вражьм станом с Плотницкой башни. Архимандрит спросил у воевод :
— Почему поляки пошли на приступ ночью?
— Для устрашения, — пояснил Долгорукий.
Тарусы ближе и ближе. Пешцы, подбадривая себя криками бежали к стенам. Впереди казаки и гультящие.
И здесь у воевод разногласие. Долгорукий сказал:
— Пора!
Голохвастов возразил:
— Рано. Пусть подойдут ближе, чтобы первым залпом побольше уложить.
Пешцы достигли рва и начали забрасывать его снопами, мешками с землей, дрекольем. Долгорукий взмахнул булавой, трубачи затрубили, стены опоясал огонь и прокатился гром. В пушечных залпах утонули мушкетные выстрелы. Стену окутало дымом. В дыму опять громыхнули пушки. Пушкарям не надо их наводить на цель. Цель в нескольких шагах от стены. В ответ на пушечный гром достиг верха Плотницкой башни отчаянный вой штурмующих. Дробом из пушек рвало их тела. Бросая факелы, обезумев, казаки и гультящие бежали от стен, захватывая своим бегом польских пешцев. Их осыпали каленые ядра, что летели светясь, и, падая на землю, с грохотом взрывались.
