— Здесь их нет, — сказал я, постучав пальцем себе по виску, и рассмеялся, — они у меня в доме. Хотя проблема вовсе не в джиннах, а в тех, кто у меня работает.
— А что с ними?
— Они верят в джиннов. Вот в чем дело.
Мой собеседник надолго замолчал. Я смотрел в окошко на пашни, по краям которых росли кактусы. Мне показалось, что наша беседа закончилась. Но разговор путешественников может прерываться, растягиваясь на километры железнодорожного полотна.
Мой попутчик откашлялся и сказал:
— Передо мной — чистый лист бумаги. На нем ничего не написано, совсем ничего нет. Эту бумагу только что произвели. Она — новая. В ней заключена большая надежда. На ней может быть написано прекрасное стихотворение — что-нибудь вдохновенное, что-нибудь прекрасное. Или еще можно нарисовать замечательный рисунок, детское личико, например.
Я смотрел на этого человека, внимательно разглядывая язвы на его усталом лице, и недоумевал, к чему он клонит.
— Но величайшая трагедия заключена в том, что этот лист бумаги никогда не познает красоту, — сказал он. — А почему? Да потому что в нем нет веры.
Единственной путеводной нитью для меня служили несколько писем, которые дед отправил в последние годы жизни моим родителям. Все они были написаны четким изящным почерком темно-синими чернилами на тонкой писчей бумаге. В них говорилось о жизни в одиночестве, о скромности, об ожидании воссоединения с Бобо. На всех конвертах печатными буквами был написан обратный адрес: улица де-ля- Пляж, дом 21.
Оказавшись в Танжере, я купил в табачной лавке план города и обнаружил, что улица де-ля-Пляж тянется в город из порта. Ближайшая к ней гостиница — «Сесиль», я знал о ней из писем деда. Он воспевал это место, сравнивая его с дворцом, утопающим в настоящей роскоши. Я прошел пешком от вокзала до берега моря. На набережной дети, освещенные желтым светом полуденного солнца, играли в шарики. Я спросил у одного из них, как пройти к гостинице. Не поднимая головы, мальчишка показал рукой через плечо.
Оказывается, я прошел мимо гостиницы и не заметил ее. Здание с побеленными стенами стояло в дальнем конце эспланады. Легко было представить себе, каким оно была раньше. Гостиница была широкой, но невысокой, всего три этажа. С улицы к гостинице вела лестница, вход был укрыт от ветра, а над входом располагался просторный балкон. Все окна были закрыты ставнями со створчатыми жалюзи, некоторые из них были распахнуты, остальные — плотно закрыты.
Гостиница эта напоминала те замечательные своей солидностью здания, что любил описывать в романах Грэм Грин. Но время не пощадило «Сесиль». Даже в сладком тягучем послеполуденном свете трудно было не заметить, что ее внешний вид оставлял желать лучшего. Между балконами крест-накрест висели бельевые веревки, а побеленные стены стали грязно-серыми и кое-где покрылись пятнами сырости. Я поднялся ко входу и взошел по ступеням.
В холле портье левым глазом смотрел телевизор, его правый глаз был закрыт самодельной повязкой. Взяв в руку антенну, он тряс ее, чтобы досмотреть египетскую мыльную оперу. Рядом с ним еще один человек, сидя на корточках, курил гашиш. Увидев меня, оба выразили крайнее удивление. Судя по всему, к ним сюда годами никто не заглядывал.
В холле было мрачно, стены выглядели выцветшими и отсыревшими. Немногочисленными украшениями служили туристические рекламные плакаты семидесятых годов и картонный силуэт стюардессы «Аэрофлота». У меня появилось чувство, что однажды, возможно много-много лет назад, что-то очень плохое случилось в этих стенах.
Я спросил, не найдется ли для меня свободная комната на ночь или две. Курильщик гашиша громко рассмеялся, его друг бросил антенну и переместился к журналу регистрации постояльцев. Он стал водить пальцами по строкам, начав с января: неделя за неделей листал он абсолютно чистые страницы, пока не открыл наконец декабрь.
Он повел меня по прекрасной двойной так называемой имперской лестнице, которую, без сомнения, редко можно где-нибудь встретить в наши дни. На втором этаже я увидел еще несколько подернутых плесенью плакатов с видами Марокко, а на полках — бессчетное количество ведерок для льда, заполненных окурками.
Повозившись с китайским висячим замком на двери комнаты номер три, портье толкнул дверь внутрь. При этом он подмигнул мне своим единственным здоровым глазом, словно просил не удивляться той роскоши, что ждет меня внутри. Я вошел. Да уж, ни разу в жизни, еще со времени моего путешествия по Индии, я не встречал такой выразительной рухляди.
Стекла в окнах потрескались или отсутствовали полностью, будучи наполовину закрыты истлевшими шторами. Линолеум на полу был усеян темными пятнами — предыдущие постояльцы тушили о него сигареты, а кровать накренилась набок. Санузел отсутствовал. В качестве объяснения портье промямлил что-то о проблемах, которые гостиница испытывает с водой.
— Что, туалетов у вас нет совсем?
Портье отрицательно покачал головой и заметил, что без туалетов гораздо лучше, брезгливо зажав нос при одном только упоминании о них. После чего протянул ладонь, желая получить деньги вперед. Я отсчитал несколько банкнот, вручил их ему и поинтересовался:
— Где я могу принять душ?
— На кухне соседнего ресторана.
Последний раз я был в Танжере тридцать пять лет назад, когда мне только исполнилось три года. Самым сильным моим воспоминанием об этом городе был запах цветущих апельсиновых деревьев. Он до сих пор жив в моей памяти: сильный, одурманивающий аромат. Я мог целыми днями напролет бегать по паркам, одетый в колкую
В шестидесятые годы Танжер прославился тем, что иностранные писатели находили здесь убежище от жестких условностей Европы и Соединенных Штатов. Самым известным их них был Пол Боулз, переехавший в Танжер после войны и живший там вплоть до самой смерти в тысяча девятьсот девяносто девятом году.
Сейчас, бродя по Танжеру, я почувствовал, что некогда оживленные улицы стали пустыми и унылыми, как будто праздник покинул их. Ненужные никому роскошные здания больше никто не любил. Сказочные виллы и театры, гостиницы и кафе стояли заколоченные досками или впали в спячку подобно «Сесили».
Уже смеркалось, когда я добрался до улицы де-ля-Пляж. Я стоял у подножия холма и смотрел на эту узкую улочку. Признаюсь честно: я не просто опасался, даже можно сказать — боялся идти туда. Сам не знаю почему. Иногда так случается, особенно когда едешь куда-то далеко, чтобы посетить что-нибудь или встретиться с кем-нибудь выдающимся. Трудно сделать последний шаг. Мой дед всегда был для меня вдохновляющим примером для подражания и даже фигурой легендарной. А здесь мне предстояло столкнуться с реальностью — увидеть место, где он жил и где умер.
Стараясь держаться ближе к обочине, я пошел вверх по холму. По обе стороны улицы расположились небольшие магазины, в каждом из них предлагали один и тот же набор безделушек, лезвия для бритья, зубную пасту, гуталин и сыр в банках. Я смотрел на эмалевые квадраты — номера домов на стенах магазинчиков. Сердце мое громко застучало. Семнадцать, потом восемнадцать, девятнадцать, двадцать… уже совсем близко… и вот он — дом номер двадцать один по улице де-ля-Пляж.
Даже не верилось, что я добрался и стою у двери дома, на том самом месте, где когда-то давно, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, моего деда сбил сдававший назад грузовик с кока-колой. В то время на этой улице было двустороннее движение: вот уж странно, поскольку здесь и одной машине не поместиться. Улица шла по такому крутому склону, что машины еле тащились вверх. Но местные таксисты умудрялись гонять и здесь, мастерски выжимая из моторов своих автомобилей последние силы. Они виляли
