третий ребенок, это блоки, интриги, союзы, антисоюзы. В коллективе более трех — человек перестает быть человеком, приближаясь к биологическим законам стадности, в которых любой неандерталец гораздо моральнее какого-нибудь Оппенгеймера или Курчатова.

Вот тебе философия особенного одиночества.

Конечно, когда человек живет один — он не совсем одинок — и с ним книги, а одиночество с книгами, — полное ли это одиночество? Думаю все ж, что полное. Только общение с живыми людьми причиняет боль, а я не помню, чтоб какая-нибудь книга при всей моей впечатлительности в детстве и юности причиняла бы боль.

Итак, я не знаю, как решать наш вопрос. Ты могла бы сказать, что в самом отказе от решения уже есть решение, но это не так. Решения действительно нет.

Я не успел еще ответить на твое желание «защищенности», высказанное два письма назад.

Жизнь моя сложилась так, что мне мало пришлось быть защищающим. Больше защищаемым, но я всегда стремился выгородить себе такой мир, личный мир, где нет ни защищающих и тех, кто нуждается в защите. Мне кажется, что защищенность должна быть в ладу с общественным строем, с властью. Только тогда он может чем-то кому-то помочь.

Сейчас перечту письмо. Перечел. Это от тринадцатого июля.

Ну, крепко целую. Хотел это письмо оставить дома для тебя, но потом решил послать.

Отдыхай, моя милая, загорай.

Здесь все холодные ливни и ночью — 7 градусов. Сплю в спальном мешке.

В.

Дорогой мой!

Уже два дня не было от тебя писем, а я только успела привыкнуть к твоим каждодневным письмам, и уже шла на почту, твердо уверенная в предстоящей радости.

Но я надеюсь, что виновата почта.

Я живу в блаженстве — во-первых, скоро уезжать, во-вторых, наслаждаюсь морем, камнями, солнцем.

Серые камни от солнца кажутся белесыми. Они горячи — не пройдешь босиком. Я лежу на камне у самой воды — пальцы ног лижут волны. И мысли в голове не единой, нет, есть мысль — скоро привезут в магазин молоко, не прозевать бы. И еще — персики кончились, надо купить еще. Ребята едят в день по 3 кг персиков, я таскаю их без устали.

Лень меня одолевает совсем, жаль не могу ей поддаться — надо детей кормить.

Милый, пиши мне! И скоро я тебя увижу.

Целую, Ира.

25.7.68. А сегодня получила сразу три твоих письма. Милый, когда я писала о том, что надо слушать стихи и тогда, когда они уже прочтены, я имела в виду не звучание в прямом смысле слова, вернее, не только это. А слушать то, что возникает в тебе от этих стихов. Если от стихов в тебе что-то возникает — это стихи. Так, во всяком случае, для меня.

Вспомнился мне Аполлинер (эти стихи помню по Эренбургу) — «Бьют часы, уходят года. И то, что ушло, не придет никогда. Уходит любовь. Проходят года. А я остаюсь. Но течет вода».

Смотрю на море — вода, много воды — ничто не успокаивает больше. Вспоминаешь Библию — все суета сует и всяческая суета. А море так несуетливо в своем движении, так постоянно и так переменчиво.

А ты мне иногда кажешься, как ни странно, суетным. Вернее, озабоченным пустяками — это понятно, что ты не любишь моря. И что тебе чужда религия и музыка — это все одно. Я еще не додумала этого до конца, но корень здесь в душевном строении человека. Я еще подумаю над этим.

Как хорошо, просто всей кожей, всей кровью хорошо у моря. Милое, я такая неблагодарная, это меня ослепляет всегда какая-нибудь одна страсть. Всегда только одна — Артем, ты, поиски истины.

А море — оно ждет, когда я его вдруг увижу и пойму все, что оно говорит. И когда я, наконец, слышу его песни, на меня нисходит такой покой, мир, тишина, счастье. Я пишу глупо, да? И такими фразами, которые коробят тебя, как «последняя утраченная надежда»?

Ну и пусть! Хочу и пишу. Если хочешь — улыбайся. Ты ведь не любишь моря — что с тебя взять!

Целую, Ира.

Москва, 23 июля 1968

Дорогая, милая Ира.

Я получил сегодня утром, несколько часов назад сразу, два твоих письма — от 19-го и 20-го. И только теперь сообразил, что и почта работает, как автобус 64, который ходит всегда по две машины друг за другом, а потом перерыв. «2», двойка — это самая модная цифра в наш кибернетический век двоичной цифровой системы. Я думал, что в приобщении нашего быта к этим высотам кибернетики есть нечто мистическое.

Спасибо за сердечные твои письма, обнимаю. Как жаль, что приехали дачники или курортники, которые сократят, срежут, уменьшат твой отдых. Нагорная проповедь твоя, разумеется, ничем не уступает канонической. При чтении Евангелия — особенно первых трех апостолов у меня всегда было впечатление — что это беседа в каком-то очень узком, почти семейном кругу, на примерах родной или соседней деревни, что все случается здесь же, в Судаке, в Новом Свете, на Большой Песчаной, что это — разбор утренней газеты или комментарий к объявлению сельского стражника. И нагорная проповедь — это просто разговор с друзьями, с детьми, с близкими знакомыми, а не мистический транс полугипнотизера-провидца.

Как это здорово, что ты там в горах учишь добру. Не шучу, я знаю твое мнение о своем долге, о том немногом и огромном, что надо принести людям.

Мои письма поэтому тебе кажутся источником неожиданностей, что у меня почерк такой, что всякий нормальный человек читает сначала не то и не так, как написано. Стишок — я привык к этой формуле с детства, с юности. Это пример такого же смягчения, как в слове «котенок» — ты верно угадываешь.

Целую. Жду писем.

Мистический смысл цифры 2 обнаруживается еще в человеческой породе, в парности великой цифры. Потому я примиряюсь с тем, что письма приходят парами.

Целую.

В.

А Судак, кажется, был столицей какого-то татарского золотоордынского царства еще до Генуэзской крепости, обломок которой на открытке, которую ты мне прислала. Какое-то мертвое царство, военный город.

Дорогая Ира.

Я получил сегодня твое письмо от 21 и 22 июля со вложением двух иголочек хвои, которые, оказывается, никуда не потерялись, чему я очень рад. Буду писать, как ты сказала, до 28 числа. Теперь уже недолго ждать. Спасибо тебе за твои милые слова, которые я не заслуживаю. А боязнь высоты у меня точно такая же, как и у тебя, — на Колыме я никогда не мог перейти по бревну, достаточно толстому и устойчивому через пропасть, ущелье, распадок — садился и перебирал руками. Я в Вологде, в детстве, юности не ходил на колокольню и не смотрел город с высоты, боялся подойти к перилам — а мне кричали:

«Трус, не может». И я лез к перилам — и опять пугался, терял равновесие — в те времена таких тонкостей, как вестибулярный аппарат, не принимали во внимание.

Крепко целую.

В.

Москва, 26-VII-68 г.

Дорогой мой, получила твои два письма, в том числе то, где ты выражаешь восторги по поводу моей нагорной проповеди. Увы, нет ничего бесполезнее проповедей! Так думала я, таща в 34° жару две сумы и рюкзак со всякими продуктами и фруктами, задыхаясь — ведь предварительно я отстояла в очереди 2 часа тоже на солнце. А мои юноши в это время лежали на пляже. Так всегда. И я думала — надо еще дать возможность человеку делать добрые дела, не ставить его перед фактом собственного свинства. Но как подумаю — в этой очереди, с этими сумками, Артем— это выше моих сил. Мне легче самой все сделать. Вот эгоизм любви — он делает любимого эгоистом поневоле. А письмо Лене я, оказывается, сунула в твой конверт! А я думала — потеряла. Что-то я заторопилась, и все перепутала.

Вчера я ходила гулять в ущелье — прямо здесь, неподалеку. Чем хорош Новый Свет — чуть отойдешь в сторону — и дикие места, ущелья, глыбы, трещины. И запах леса здесь — как настой. Пахнет сухотой, хвоей, жарой. Сейчас поведу туда детей.

Это письмо опять задержится из-за воскресенья — пойдет только 29. А 30-го я напишу тебе последнее письмо. Скоро уезжать, а мне грустно расставаться с морем, скалами. Все это — как осуществившаяся мечта моего детства. Тогда я писала стихи о море и скалах, не видев их ни разу. А мои заевшиеся дети ноют — надоело море. И на всякие экскурсии в горы я их буквально заманиваю рассказами о пещерах, подземельях и т. д. Им бы играть в карты в тенечке, ходить в кино. Я вспоминаю, как я в 10–11 лет изобретала какие-то сказочные приключения просто в зарослях сорняков. Странно как-то! А их я стараюсь напичкать всем, чего была лишена, а им это не надо.

Можно ли сделать другому человеку что-то доброе? Или просто надо предоставить его своей судьбе?

Ну — идем в поход! На счастье, я обнаружила в ущелье заваленный вход в подземелье — этим ребята соблазнились.

Целую. Будь здоров и весел.

Ира.