Москва, 13 июля 1968 г.

Дорогая Ира.

Получил сегодня утром твое письмо от 10-VII, вместе с открыткой от 9-го с «Генуэзской крепостью». Почта — учреждение, которое не любит спешить, несмотря на всякую электронику и прочее. Сам пишу четвертое письмо после получения телеграммы с адресом. В письме есть неожиданная тревожная нотка: «Слишком резко все переменилось, я словно проснулась. Вообще, в нашем счастье, в нашей любви слишком много от воображения». Я этого вовсе не считаю, но сердце даже засосало, и я объяснил себе твое состояние тем, что ты еще не получила ни одного моего письма, хотя пора бы почте вести себя с большим сочувствием к нам. Конечно, для меня — не изменилась география, были твои письма с дороги — это все облегчает, и много раз радовался твоей любви. Мне совсем не кажется, что она — от воображения, но, конечно, я могу судить только о себе. Чтобы тебя развлечь, посылаю свое июньское стихотворение:

Горы — хорошая штука, только они должны быть очищены от всяких болот, от багрового мха — словом, быть в Крыму. Я понимаю, почему Грин держался Крыма, уклоняясь от Кавказа.

Берегу себя настолько, что даже советы твои, как ты видишь, записал в стихотворной форме.

Я бы хотел быть с тобой в Крыму, подниматься по той горе, что ты нарисовала. А разве есть в Крыму сосны? Крым есть Крым, и море есть море. Конечно, всякие хозяйственные хлопоты сократят у тебя встречу с морем. И все же.

Здесь — вскоре после твоего отъезда — холод, дождь, северный ветер (хотя, кажется, северный ветер не самый холодный в Москве — (без всяких аллегорий). На улицу не выйдешь без пиджака — одной болоньи мало.

Желаю тебе всякого, всякого добра, отдыха хорошего, желаю тебе Крыма и моря.

Целую. Жду писем.

В.

Дорогая Ира.

Третий день нет писем твоих, писем-приветов. Почему бы? Прошло уже десять дней после твоего ответа. Я ничего не пишу — резкое похолодание, что ли, мешает. Накупил разных брошюрок — в своем всегдашнем стиле — читаю. Стиль такой чтения я не хвалю — но для меня — это единственная возможность. Чтение мое в жизни было крайне беспорядочным — с огромным чуть не десятилетним периодом полного отлучения от книги. Потом если я приближался к библиотеке, к любому книжному складу, собранию, просто груде разных книг — я читал все подряд — если была возможность, не отбирая лучшего — все было лучшее — и железнодорожный справочник, и Кант. Я читал все, что пойму, усвою, а также все, что не пойму и не усвою — вместе — всегда без всякой системы. Очень быстро. Все, что понравилось, заинтересовало — перечитывал еще раз и еще раз — тоже без намерения запомнить, ничего не уча наизусть. Никогда никаких своих стихов в лагере я запомнить не пытался и не знаю, как можно это делать.

Мне казалось, что стихи легче заучить чужие — ведь в своих — десятки, тысячи вариантов, которые всегда отвлекают — а в чужих выбора, сомнения нет — там один вариант. Есть еще феномен неполного запоминания чужих стихов. Частые ошибки в цитировании (это буквально у всех авторов, которые не пользуются книжной полкой для последней проверки, а надеются на память). Память почти всегда подводит, и вот тут, мне кажется, дело в особенностях психологии автора мемуаров. Беру близкий пример. Паустовский с его цитированием чужих стихов. Просто Паустовский не та фигура, которая может быть включена в исследование психологии творчества, но искать другие имена не хочу. Паустовский хвалит Блока — «Сотри случайные черты. И ты увидишь жизнь прекрасна». У Блока таких слов нет. У Блока: «Сотри случайные черты / И ты увидишь — мир прекрасен». Прекрасен, т. е. может быть предметом прекрасного, т. е. искусства. О жизни тут и речи нет, тут смысл совсем другой. Но уровень Паустовского не позволяет подняться далее «жизни» — примеров искажения цитирования стихов очень много. И тут дело в том, очевидно, что автор ни на какое другое восприятие фразы другого автора не согласен. Ты не сердишься, что я увлекся литературными примерами, как Флобер. Это потому, что я ждал твоего письма сегодня утром, а письмо не пришло.

Крепко целую, желаю, желаю…

В. Шаламов.

Москва, 15 июля 1968

Москва, 17 июля 1968 г.

Дорогая Ира.

Получил сейчас твое письмо от 12-го июля и немедленно отвечаю. «Два-три дня. По авиапочте» — ты пишешь. Это не совсем так. Три-четыре, а то и пять, как последнее, нынешнее. Это меня немного утешает, вселяет надежды, как говорится. Первое мое письмо было послано в день получения телеграммы, т. к. 8-го вечером или 9-го утром могли вынуть из ящика. Послал я сгоряча в простом конверте, не для авиапочты. Все остальные — по авиа.

Нынешнее письмо должно было начинаться: «Первый день нет писем, но я решил не писать с вечера, а дождаться утренней почты — письмо пришло. Письмо очень важное для меня, и я охотно на него отвечаю».

Не знаю, ближе ли я к истинным ценностям, чем другие. Вряд ли. На свете тысячи правд, и главный вывод моей жизни — для себя и для других — что никто никого не имеет права учить. Всякий моральный совет порочен. Поэтому мнение мое — это только мое мнение, не обязательное для кого-либо другого, тем более для такого характера, как твой — глубокого, самоотверженного, сильного самой важной в жизни силой, не различающей деяния и слова, и всегда готовой подтвердить их единство. Где добро, которому может служить такой характер, как твой? Я горжусь тобой, горжусь нашей любовью. Что касается плена и то, что утрачено ожидание благ от внешнего мира, думаю, что все — внутри тебя самой. И некая экспансивность, которая тебя отличает и отличает самым положительным образом, экспансивность, которая торопит жизнь, держит ее под уздцы или хлещет хворостиной или кнутом просто потому, что ты себе больше доверяешь, чем морю, и больше веришь в себя, чем в море. Я хотел бы быть с тобой, когда тебе плохо, но не знаю, помогу ли. Последняя надежда утрачена. Последняя надежда вдруг оказывается вовсе не последней, крепость, мужество, оказываются безграничны. Мне нужна и твоя верность, и твоя любовь — еще бы? Хотя я и не разделяю твоего мнения насчет честолюбия, гордости, развлечения и привычек. Меня огорчает лишь то, что я могу тебе дать безгранично меньше, чем даешь ты — в жизни моей осталось немного того, что ты называла истинными ценностями.

Ну, до следующего письма, моя милая. Я виделся с художниками, что живут на Беговой, и получил в подарок лапти и поставил их вместе с туеском, который ты привезла из Вологды.

Год активного солнца. Чем он грозит нам? А Серебряному Бору? А Крыму? Да здравствуют «Геркулесовы столбы. Ты не спеши меня забыть…» Целую.

В. Шаламов

В Крыму издали книгу стихов Григория Петникова, одного из родоначальников раннего футуризма. Книга называется «Утренний свет». Нельзя ли купить, если увидишь, но, разумеется, минуты твои отдыха крымского на поездку в Судак тратить не надо.

В.

Дорогой мой!