особняком, а потом куда-то испарившиеся. Наверное, рванули при первой возможности в более либеральные края. Оно и понятно, Лит — не самое подходящее место для альтернативно ориентированных.
— Странно, что вы голубой…
— Хм… нисколько. Это мне странно, что ты гетеросексуал.
Вишь, какой нахальный педрила! Ну ладно, сейчас речь о другом.
— Да нет, я к тому, что в книге вы пишете в основном про женщин — герой-любовник, все дела. А сами десять лет прожили с каким-то Паулем.
Грег смущенно ерзает, бросает на меня побитые взгляды, убирает со лба фантомную челку — волосы ушли, а привычка осталась.
— Ну, сначала я просто родителей боялся огорчить. Мой отец, простой грубый ирландец из южного Бостона, не понимал, как мужик может возиться с кастрюлями. Не говоря уже про большее. Поэтому я в юности старался вести себя как настоящий мужчина, притворялся удалым бабником. Но это была маска, конечно. В один прекрасный момент я понял, что уродую свою жизнь в угоду упертому тирану, с которым ничего общего не имею, которого даже не люблю толком… В общем, по-настоящему я начал жить только здесь, в Сан-Франциско.
Теперь уже мой черед сидеть как на иголках.
— А как же насчет Шотландии? Вы действительно дружили с де Фретэ?
— Ну да.— Томлин холодно ухмыляется.— Если иметь в виду, что Алан называет друзьями врагов, которые ему симпатичны.
Я согласно киваю. Трудно представить, чтобы такого человека, как де Фретэ, кто-нибудь искренне любил. Я даже исключил его из списка кандидатов в отцы, формально мотивировав тем, что с таким чудовищным брюхом это генетически невозможно. Выбор, конечно, небогатый, но по мне, с точки зрения будущих прогнозов, уж лучше иметь в отцах прожженного педрилу, чем жирного борова. Голубым-то я уж точно не стану, можно не бояться… И все же: трахнул ли он мою мамку? Вот вопрос!
— Знаешь, я ведь приехал в Эдинбург ненадолго. Так, на выходные. А потом остался: город понравился, работа в «Архангеле» подвернулась. Странно, конечно… Из всей Западной Европы это, пожалуй, самое неподходящее место для голубых. По крайней мере в те времена так казалось. И тем не менее именно там я впервые открылся. Начал посещать «Кенилворт», «Веселый утенок»…
— А в «Архангеле»-то вы работали? В январе восьмидесятого?
— Безусловно, безусловно… Оттуда поехал в Лион, французы предложили работу, потом в Калифорнию перебрался…
Опять чертов педик юлит, уходит от ответа!.. И вдруг его интонация резко меняется.
— Дэнни, послушай. Я тебе должен кое-что сказать.— Он пристально смотрит на меня. Знакомый гребаный взгляд! Так смотрят начальники и школьные учителя. И ночные бармены, перед тем как выставить тебя на улицу. Взгляд, не сулящий ничего хорошего.— Я никогда не спал с твоей матерью. Вообще ни с одной женщиной в Эдинбурге не спал.
Я чувствую, как линолеум уходит из-под ног — вместе с фундаментом, сваями, землей… Звуки тонут в нарастающем фоновом звоне. Краем глаза я замечаю резиновое лицо голубого официанта, беззвучно шевелящее губами. Томлин тоже что-то говорит с идиотской педерастической ухмылкой… Звон, ничего не разобрать… Надо же так обмишуриться! Махрового педрилу принять за родного отца!
— Что, ни одного раза? Ни с одной женщиной?— Я не слышу собственного голоса.
— Нет, ни разу. Хотя приятельницы у меня были. А с одной я вообще очень крепко дружил. С Беверли, твоей матерью.
Ага, вот как! Милая парочка: знойный педик и панкушка-хулиганочка.
— А у нее парень был, они после смены встречались. Кажется, тоже к кулинарному делу имел отношение. Толи повар, то ли…
— Как его звали?!— В моем голосе скрежещет горечь, по кишкам ходит огонь.
— Не помню… Хороший парень, добрый.
У меня от злобы мышцы сводит, сижу как деревянный. Вздыхаю, чтобы успокоиться.
— Как он выглядел?
— Дэнни, пойми, давно это было…— Томлин опять начинает ерзать.— Я уже все забыл. Помню только: приятный. А больше ничего…
— Так постарайтесь!
— Не могу! В самом деле ничего не помню… Двадцать лет прошло. А выдумывать не хочу. И так уж тебя столько за нос водил… Дэнни, я не тот, кого ты ищешь. Мне очень жаль, поверь… Но что я могу поделать!— Он практически умоляет.— И знаешь, что самое странное?
Я ничего не отвечаю. Самое странное — это он. Сидящий передо мной гребаный монстр.
— У меня была их фотография: твоей матери и ее парня. В ящике лежала. Но когда Пауль ушел… в общем, все мои снимки уехали в Атланту. Он по ошибке взял не тот ящик.— Томлин поднимает наполненные слезами глаза.— Боже, представляю, как это глупо звучит…
— Это точно.— Я с треском поднимаюсь.— Глупее некуда.
Старый плюгавый пидор! Пудрил мне мозги, потому что запал на мою задницу. Ненависть факелом пляшет в груди, на короткий миг достигает критической отметки… Нет. Я слишком хорошо знаю, куда ведет эта дорожка. Слишком хорошо. Задумчиво кивнув, я просто разворачиваюсь — и ухожу прочь, лавируя между столиками, оставив нелепого жеманного повара дожидаться двух заказанных обедов.
Быстро иду по тротуару, не чувствуя ног. Еще, не дай бог, увяжется за мной! А этого нельзя допустить: если он пойдет следом, я его урою. Просто убью. Чуть не бегом спускаюсь по улице Грант, промахиваю китайский район — вокруг бурлят китайцы, разгружая свои китайские фургоны, занимаясь китайскими делами. Из них половина в Китае сроду не была, я больше чем уверен. Но каждый отлично знает, где его корни. Солнце жарит макушку, а я иду, иду, иду… бесконечно, мучительно, годами, тысячелетиями — и в какой-то момент пересекаю улицу Маркет и по ошибке сворачиваю в трущобы, сумеречные даже при белом полуденном свете. Вокруг заброшенные бордели с выбитыми стеклами… Хотя нет, не совсем заброшенные. Из подъезда выныривает парнишка.
— Йо! Кошелек быстро отдал, сука!
Офигеть, у парня в руке нечто похожее на… пистолет? Да это и есть пистолет. Самый настоящий, хоть и маленький. А по годам мой ровесник или младше. Или старше. Хрен его разберешь. Одет прилично, а рожа скверная, на губах гнойники. Глаза стеклянные, как у наркомана. Или от возбуждения.
— А у меня нет кошелька!— сообщаю я с доверительной радостью, словно делясь веселым секретом. Вряд ли это настоящий пистолет, слишком уж крошечный.
Мой акцент приводит парня в замешательство, однако он не сдает позиций.
— Дурочку не валяй, понял? Деньги давай! А то пожалеешь, что тебя мать родила!
Я вспоминаю свою мать, вспоминаю педрилу Томлина; всю эту дрянь, что пришлось пережить.
— Э, ты моей мамы не знаешь!— говорю я с нехорошим смехом.— Я уже пожалел! А ты очень кстати подвернулся. Ну, давай стреляй!— Я простираю руки.— Стреляй, тварь! Я готов!
Последняя проверка.
— Ты блядский… ты…
Парнишка глотает воздух. Во взгляде ничего человеческого. Его жизнь сейчас в не меньшей опасности, чем моя. Либо выстрелит, либо я отниму пистолет и вышибу ему мозги — он это прекрасно понимает, я вижу по глазам. Он взводит курок — я думаю о Кибби.
Последняя проверка.
Нет, зачем… И так уже достаточно горя, достаточно потерь!
Нет, нет…
— Стой, погоди! Не надо! На, возьми деньги… вот… Только не стреляй! Не убивай его!— Я падаю на колени, тело сотрясают рыдания — страшные, сухие, без слез; в груди бьется запертый воздух; трясущиеся пальцы выцарапывают из кармана банкноты, протягивают их парню; я склоняю голову — и вижу трещину на асфальте.
Сейчас пуля вопьется в макушку. Я думаю о своей старушке, о Кей, о Дороти… Сейчас лопнет череп, брызнет серое вещество… Справится ли темная ночная алхимия моего заклятия с такими повреждениями?
