А потом, как он рассказывал, Паттерне произнес что-то вроде речи.

– Дело заслушано, – сказал он, – приговор вынесен. Я – то, что я есть. Все решено, все уже позади. Я мужчина и обязан поступить, как подобает мужчине. Вот передо мной мечта, свет и водительница мира, призывный огонь на высокой скале. Пусть горит! Пусть зовет! Мой путь лежит рядом с ним – и мимо, минуя его… Я сделал выбор. Я обязан быть мужчиной, прожить жизнь как мужчина и умереть как мужчина, неся бремя своего общественного положения и своего времени. Вот и все! Я предавался мечтам, но вы видите, что я сохранил рассудок. Пусть пылает призывный огонь – я отрекаюсь от него. Я сделал свой выбор… Отрекаться и снова отрекаться – вот что такое жизнь для каждого из нас. Если нас и посещают мечты, то лишь для того, чтобы мы могли от них отречься, если в нас есть живое чувство, то лишь для того, чтобы не давать ему пищи. В каждом из нас позволено жить лишь части его существа. Почему же я должен быть исключением? Для меня она – зло. Для меня она – смерть… Но только зачем довелось мне увидеть ее лицо? Зачем посчастливилось услышать ее голос?

Они вышли из тени и стали подниматься по длинной пологой тропе, пока внизу не показалась далекая цепочка огоньков Сандгейта. Вскоре они дошли до обрыва, которым заканчивалась прибрежная возвышенность. Далеко позади по-прежнему играл оркестр, но сюда его звуки долетали смягченными, смутными и едва различимыми. Некоторое время они стояли молча, глядя вниз. Мелвил попытался угадать мысли своего спутника.

– Почему бы не отправиться туда сегодня? – спросил он.

– В такой вечер? – Чаттерис внезапно обернулся и окинул взглядом море, залитое лунным светом. Он стоял неподвижно, и в холодном белом сиянии его лицо казалось твердым и решительным.

– Нет, – произнес он наконец тихо, и это прозвучало как тяжелый вздох.

– Отправляйтесь к той девушке, что ждет вас там, внизу. Покончите с этим делом. Она там, думает о вас…

– Нет, – сказал Чаттерис. – Нет.

– Еще нет десяти, – сделал Мелвил еще одну попытку.

Чаттерис подумал.

– Нет, – ответил он. – Не сегодня. Завтра, при свете обычного дня. Нужно, чтобы день был самый обычный, будничный и серый. С юго-западным ветром. А в такую тихую, ласковую ночь… Неужели вы думаете, что я смогу сегодня сделать что-нибудь подобное?

И он вполголоса произнес еще одно слово, словно оно становилось убедительнее от повторения:

– Отречься…

– Клянусь богами, – сказал он неожиданно, – сегодня какая-то сказочная ночь! Взгляните на огоньки в этих окнах, там, внизу, а потом посмотрите вверх – в беспредельную синеву неба. Туда, где, словно изнемогая в захлестнувших ее потоках лунного света, сверкает одинокая звезда…

Выяснить, что именно произошло после этого, оказалось совершенно невозможно. Я привел все сказанные тогда слова, какие запомнил мой троюродный брат, придал им вид связной беседы, сверил с тем, что Мелвил припомнил позже, и в конце концов прочитал ему все подряд. Получилось, конечно, не дословное, но, как он говорит, очень близкое воспроизведение разговора, который они тогда вели: такова была его суть, примерно такие слова были произнесены. И, расставаясь с Чаттерисом, Мелвил был твердо убежден, что решение, о котором тот говорил, окончательно и бесповоротно. Однако потом, говорит он, ему пришло в голову, что решение решением, но осталась еще одна вполне реальная сила, способная к действию, – Морская Дама. Что намерена предпринять она? Эта мысль снова повергла его в смятение и не оставляла его, охваченного нерешительностью и раздираемого сомнениями, пока он не дошел до отеля Ламмиджа.

Перед этим они вернулись к «Метрополю» и расстались у его ярко освещенного парадного подъезда, обменявшись крепким рукопожатием. Мелвилу показалось, что Чаттерис отправился прямо к себе, хотя он в этом и не уверен. Как я понимаю, Мелвилу самому было о чем подумать, и он, по-видимому, побрел прочь через Луга, погруженный в размышления. Потом, когда ему стало ясно, что от Морской Дамы одними отречениями не отделаешься, он, как я и говорил, повернул назад. Однако ничего выяснить ему не удалось, за исключением того, что «Частный и Семейный Отель Ламмиджа» совершенно ничем не отличается от любого другого отеля такого же сорта: его окна не выдают никаких тайн. И на этом рассказ Мелвила заканчивается.

А с ним по необходимости заканчивается и мое обстоятельное повествование. Есть, конечно, еще некоторые источники и кое-какие намеки. Паркер, к сожалению, как я и говорил, ответила отказом. Поэтому главные из этих источников – во-первых, Гуч, лакей, служивший у Чаттериса, и, во-вторых, швейцар «Частного и Семейного Отеля Ламмиджа».

Показания лакея точны, но мало проясняют дело. Он свидетельствует, что в четверть двенадцатого поднялся наверх, чтобы спросить Чаттериса, не надо ли сегодня еще что-то сделать, и обнаружил его сидящим в кресле перед открытым окном, подперев подбородок руками и глядящим в пустоту, – что, как замечает в конце своего труда Шопенгауэр, и составляет суть человеческой жизни.

– Что-то сделать? – переспросил Чаттерис.

– Да, сэр.

– Нет, ничего, – ответил Чаттерис. – Абсолютно ничего.

И лакей, вполне удовлетворенный этим ответом, удалился, пожелав ему спокойной ночи.

Чаттерис, вероятно, оставался в таком положении довольно длительное время – может быть, полчаса или даже больше. По-видимому, настроение его понемногу претерпевало некие изменения. В какой-то момент летаргические размышления, очевидно, сменились лихорадочным возбуждением – чем-то вроде истерической реакции на все его решения и отречения. Первое его действие представляется мне немного карикатурным – и в то же время патетическим. Он зашел в гардеробную, и наутро там, по словам лакея, «вся одежда валялась разбросанная, как будто он что-то искал по карманам». Затем этот несчастный поклонник красоты и мечтатель… побрился! Побрился, умылся и причесался, причем одна из головных щеток, по словам лакея, оказалась «заброшена за кровать». Но видимо, даже швыряние щетками нимало не помешало ему, подобно любому жалкому смертному, уделить тщательное внимание своему туалету. Он