Анатомических залов тут целых пять, и располагаются они в застекленных нишах, обращенных в сторону склона, что между Ветровским и Карловским холмами. Во время своих прогулок я не однажды сходил с тротуара и продирался через кусты на травянистый косогор, чтобы полюбопытствовать, что же за удивительные операции проводятся в этих обителях смерти. Но тяжелые шторы, ниспадавшие с потолка до пола, всегда оказывались задернутыми. Сбоку от здания сооружены стойла для подопытных животных. Однажды морозным днем оттуда доносился такой визг, что у меня кровь стыла в жилах. Его было слышно даже наверху у самого Аполлинария. Я представлял себе ученых в белых халатах, которые длинными скальпелями разделывают свинью, чтобы зажарить ее потом на вертеле над газовыми горелками. Забой свиней на территории Академии наук.
Какое-то время я потратил, отыскивая боковой коридор, ведущий к анатомичкам. По дороге мне встретился один-единственный человек – мужчина в белом халате, пузатый, небритый, с черными усами и в очках в золотой оправе. Я его уже точно где-то видел… но вот где? Он не обратил на меня внимания, он торопился куда-то, этот ученый муж, погруженный в свои мысли. За дверью слева раздался негромкий женский смех, но смеялась не Розета. Я подошел к третьей двери справа, белой и блестящей, с маленькой черной цифрой «3» на уровне глаз. Постучал, поначалу робко. За дверью было тихо. Ручка оказалась липкая, она охотно подалась вниз, и я вошел.
Помещение по направлению от двери к окну расширялось и на первый взгляд нарушало все законы перспективы. Оно напоминало белый, застекленный в головах гроб. Я вступил в его изножье. Тяжелые оконные занавеси были раздвинуты. Посередине комнаты стоял прозекторский стол неправильной формы: от крышки его в нескольких местах словно откусили по большому куску. Я догадался, что такая форма облегчала доступ к объекту вскрытия.
На столе в сиянии хирургических ламп лежал конь. Маленький, неподвижный, гнедой. Я видел его спину, левый бок, вытянутую шею и часть головы. Глаз был открыт и блестел, хотя и выглядел незрячим. Копыта скрывала повязка из грубой ткани; тем не менее можно было понять, что они какие-то странные, заостренные. Я превозмог страх и заставил себя подойти поближе. В боку, который то судорожно вздымался, то опадал, зияла длинная чистая рана, нанесенная скальпелем; края ее слегка расходились. Я увидел розовое мясо, и желтоватый жир, и немного почерневшей крови. Сделав еще один шаг, в ярком свете разглядел всю голову целиком, а также и то, что росло прямо посреди лба: длинный витой рог. Протянув руку, я кончиками пальцев пощупал шероховатую поверхность, такую же горячую, как и живое, пышущее жаром тело. Разве единороги не обязательно должны быть белого цвета?
А потом случилось это. Стекло в окне затрещало и лопнуло, и то, что его пробило, ударилось об пол передо мной и отлетело в угол. Я, прощаясь с жизнью, отпрыгнул за прозекторский стол в уверенности, что в меня стреляют; добраться до двери я не мог. Через разбитое окно повеяло холодом. Значит, это был скорее камень, чем пуля. Я выглянул из своего укрытия и попытался определить, откуда его бросили. За окном возвышалась серая стена, удерживающая склон, над ней чернел кустарник. Ветки раскачивались на ветру, никакая бегущая фигура их не тревожила.
На коленях я переполз к умывальнику, под которым лежал камень, и поднес его к свету. Однако прежде глаз его узнала моя рука. Шесть равных граней, гладкая, слегка зернистая поверхность, зеленые прожилки. Булыжник – предостережение улиц.
Вы спрашиваете, что все это означало, но я не могу ответить вам прямо сейчас и уж тем более с полной откровенностью. Вы подозреваете, что иногда я намеренно скрываю от вас правду. Возможно, доля истины в этом и есть, но поверьте, что, заставляя вас теряться в догадках, я просто хочу, чтобы вы, подобно мне, двигались вперед ощупью: вы должны чувствовать тот же страх, те же ужас и неуверенность, что и я. Это необходимо для постижения истины. Я постиг ее, и если вы стремитесь к тому же, идите в лабиринте слов по моим следам.
Здание института я покинул столь же незаметно, как и вошел в него. Вернувшись к храму, я заметил на скамейке Люцию. Одной рукой она качала коляску, а в другой держала раскрытую книгу. Я был уверен, что она ждет меня.
Я уже успокоился. Подошел к ней и спросил, что она читает.
Она подняла на меня свои красивые серые глаза и сказала, что готический роман. А потом поинтересовалась, где я так долго пропадал. Я солгал, что зашел в институт к приятелю. Люция встала и одернула юбку. Прежде чем мы двинулись по улице, я покосился на обложку ее книги. Это оказался «Замок Отранто» англичанина Горация Уолпола, жуткая история, написанная в восемнадцатом веке и, судя по закладке, уже почти дочитанная.
– Какое совпадение! – вырвалось у меня. – Я тоже читал это совсем недавно. Тебе нравится?
– Начало очень понравилось, но дальше пошли сплошные глупости. Надеюсь, что в конце все эти тайны разъяснятся.
– Приготовься к разочарованию. Мне-то «Замок Отранто» нравится именно своей фантастичностью, логика тут не слишком важна. Ты знаешь Клару Рив?
– Нет.
– Она была горячей поклонницей Горация Уолпола. Однако ее раздражало в нем то же, что и тебя: все эти загадочные вздохи, таинственные явления, фигуры, сходящие с картин, бренчание цепей в темницах под замком. Уолпол говорит об этом как о реальности, ни на минуту не сомневаясь, что именно так все и было, и читателю остается только верить ему – или же выбросить книгу в мусорную корзину. Рив избрала третий путь. В вариации на тему «Замка Отранто», романе «Старый английский барон», она тоже не экономит на тайнах, но – в духе просветителей – быстренько подыскивает им разумное объяснение. Каждое загадочное явление, каждое леденящее кровь событие обязательно оказывается растолковано.
– И что, хорошо это у нее получилось?
– Судя по успеху у читателей, да, но скажи – неужели в детстве тебе нравились сказки для рассудительных детей? Уолпол был романтиком с изумительным анархическим вкусом к асимметрии. По его роману бродишь, как по ярмарочной пещере ужасов, и смеешься – но лишь до тех пор, пока из темноты не вылетит стрела страха и не вонзится тебе в затылок. Там она застрянет навсегда. Рив же ничего подобного не допускала, потому что слишком уважала правила и порядок. Хаос, которым наслаждался ее предшественник, попросту пугал ее.
– Значит, она была трусливее его?
– Можно и так сказать. Ведь порядок – это следствие страха перед непорядком.
– А у тебя, как я погляжу, этого страха нет вовсе. Тебе ведь больше нравится Уолпол, правда?
– Конечно, хотя это и трудно. Сегодняшний читатель хохочет над его кошмарами – чего стоит хотя бы история о статуе убитого герцога Альфонса Доброго, у которой вдруг идет носом кровь. Действительно чушь какая-то – статуя, которой нужен носовой платок. Однако это совсем не значит, что над другими страницами книги у тебя вдруг не зашевелятся от ужаса волосы.
– Согласна. А какое место в «Замке Отранто» тебе показалось самым жутким?
– Мучения невинных.
– Мне тоже! Из-за мучений невинных я не смотрю телевизор и не читаю газеты.
– Великанский шлем с черным плюмажем, который ни с того ни с сего падает прямо с неба на дворцовый двор, убивает не демонического Манфреда, единственного, кто и впрямь этого бы заслуживал, а его сына Конрада, болезненного юношу, вынужденного расплачиваться за грехи своего отца. А Манфред? Он не только пережил всех, но еще и в припадке беспричинного гнева убил собственную дочь Матильду, самую симпатичную героиню романа.
– Благодарю покорно! Теперь мне и дочитывать не надо, я итак все от тебя узнала. Но ты же не ухватил самой сути! Разумеется, Манфред наказан: всю жизнь, до последнего часа, его будет мучить совесть.
Она озабоченно поглядела на ребенка и поправила ему одеяльце.
– Извини, я слишком увлекся. Обязательно дочитай, оно того стоит. Вообще-то это очень правдивая книга. Мучения невинных мы видим сегодня повсюду. «Замок Отранто» соответствует реалиям конца двадцатого века. Да еще эти многочисленные вопросы, на большинство которых нет ответов ни в книге, ни в жизни. Это тесно связано с тем, кого из них я предпочитаю – Уолпола или Рив. Я бы выбрал нечто среднее – историю толковую и логичную, могущую удовлетворить человека разумного. Но там должно быть и что-то еще, что-то необъяснимое – в качестве доказательства моего (впрочем, и без того глубокого) убеждения, что не все, что нам явлено, мы можем понять. Мир столь же непостижим, как и готический роман.
