единственным моим желанием было бы сохранять неизменным порядок вещей: чтобы город и мое в нем обиталище не погибли при наводнении, при пожаре или нашествии чужаков… и чтобы город не сровняли с землей представители моего же народа.
На скале высоко над Прагой, там, где среди зелени вышеградских парков археологи отыскали полуразрушенную каменную кладку стен и подвалов, стоял когда-то как раз такой город с замком посередине. Город был огромный, тысячу лет назад он считался крупнейшим в мире, его можно было именовать святым, потому что он по праву гордился самым большим числом храмов в пересчете на число жителей. Там были базилика Святого Лаврентия, часовня Святой Марии Магдалины, ротонда Святого Иоанна Евангелиста, часовня Святого Ипполита, часовня Святого Петра, часовня Святого Креста, ротонда Святой Маргариты, храм Усекновения главы Иоанна Крестителя, храм Святых Петра и Павла, маленькая церквушка Святого Климентия, где был крещен святой Вацлав. И часовня Тела Господня там тоже была. А рядом с храмами располагались стобашенные дворцы вельмож и воевод и изящные домики мещан; мастерские кузнецов и кожемяк из-за шума и вони стояли с подветренной стороны у городской стены, неподалеку от мясных лавок и обитаемых тогда Карловых ворот с девятью острыми башенками, вблизи красивого форта, называемого Малой крепостью, с которой в четырнадцатом веке могли сравниться разве что Свинские ворота Нового Города. Пятнадцать пивоварен заботились о том, чтобы у вышеградских жителей не иссякали силы для труда и молитвы. Из-за неровного рельефа местности – из-за скал, долин, обрывов и оврагов с бессчетным множеством потоков и омутов – в городе были сооружены сто шестьдесят каменных и деревянных мостов и мостиков. На месте нынешнего кладбища над землей возносились висячие сады Либуши и буколические рощи с языческими святынями, окруженными менгирами[32] – каменными символами плодородия. Чуть дальше, там, где сегодня волейбольные площадки, располагался легендарный Либушин лабиринт, яблоневый сад с причудливыми аллеями, куда путников привлекал одуряющий аромат цветов или спелых плодов, но выбраться откуда удавалось лишь самым сообразительным, ответившим на вопрос, который задавала им своими жуткими устами статуя княгини Либуши, таившаяся в самом сердце лабиринта; прочие же, хотели они того или нет, превращались в вассалов княгини. Прекрасный город стерегли не только ворота, но и две исполинские башни, одна черная, восьмигранная, в раннероманском стиле, скупо украшенная лишь небольшими окнами, со стенами толщиной в три сажени и угрожающе вздымающимися зубцами, а вторая призматическая, беломраморная, волшебно сияющая новизной, несмотря на то что возвышалась она на утесе над излучиной реки еще с доязыческих времен. У нее не было ни единого окна, и насколько светлой казалась она снаружи, настолько же темной была внутри, и когда ее гарнизон намеревался подняться на верхнюю галерею, ему приходилось, пробираясь по деревянным перекладинам и длинным приставным лестницам, пользоваться факелами. Давным-давно, в самом начале времен, в ней был вырыт глубокий колодец, о котором шла молва, будто он проходит сквозь всю скалу, минует реку и идет еще дальше; совсем рядом с этим колодцем в новые времена прокопали проклятый туннель. И вот уже много лет мы проезжаем сквозь священную скалу в своих автомобилях и трамваях, будто кто-то дал нам на это право. Слава Богу, туннель не задел стенок волшебного колодца – инженеры и проходчики были скорее удачливы, чем умны. Согласно легенде, на самом дне колодца спит на золотом ложе Либуша, ожидая того дня, когда вновь понадобится своему народу. Скала поднимается над речной гладью как раз в том месте, где дно Влтавы резко уходит вниз; подводная часть скалы в семь раз превосходит ту ее часть, что видна людям. Никому еще не удалось измерить глубину черной бездны под Вышеградом – никакой шхуне было бы не под силу погрузить на борт такой длинный канат, опустить в воду такой тяжелый отвес. А в этой бездне лежит золотой алтарь из храма Святых Петра и Павла, кощунственно сброшенный туда бандой гуситских головорезов. Легенда гласит, что тот, кто извлечет его со дна, станет править Чешской землей.
Жители Вышеграда тешили себя надеждой: вот схватят они одноглазого тирана-таборита,[33] утопят его в этом колодце, закроют колодец досками и устроят на этом импровизированном помосте торжественный пир. Однако же война гуситов с Вышеградом закончилась иначе, королевский гарнизон не устоял. Кто где погиб, тот там и остался, потому что гуситские священники не дозволили хоронить мертвых врагов. Над городом пронесся смерч религиозного фундаментализма, уничтожив на своем пути практически все, так что сохранились лишь тени – храма Святого Петра, крепостных стен… Этот ужас пережила без потерь и счастливо – ибо в любившем все перестраивать девятнадцатом веке ее должно было разрушить шоссе – только ротонда Святого Мартина: памятник средневековой Атлантиды, с каковой по праву можно было сравнивать город дворцов Вышеград. Венец, блистающий над Прагой, которая до сих пор не может отыскать себе равных среди городов мира.
По вертикали можно и подниматься, и опускаться. Наше неуважение к творчеству предков страшно, и расплата еще впереди. Лучше всего дается нам искусство крушить, больше всего мы любим начинать с нуля, с чистого листа, с зеленой травы, которую так легко залить бетоном. Главное, чтобы попроще, главное, чтобы практично. Жажда убивать прошлое въелась в наши души, инстинкт уничтожать однажды созданное неистребим. Ян Жижка, этот вооруженный топором палач чешского смирения, возведший его на окровавленную плаху, был худшим в истории воплощением чешского мужланства, устрашающим образцом азиатского варварства и хамства, нашим горем, нашим позором в глазах всего мира: это из-за него спустя шесть сотен лет дрожат у нас руки. Разорение им Вышеграда, наипрекраснейшей камеи романской Европы, по своим последствиям не уступает «обновлению» Праги на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. А если бы даже самого Жижки при этом и не было, то его кровожадный пес Желивский, террорист в священническом одеянии, играючи с помощью своих головорезов справился бы с порученным делом. Если бы не эти деревенские бандиты, что понаехали тогда грабить Прагу (а мы до сих пор зовем их именами кварталы и улицы), матерь городов чешских наверняка и сегодня имела бы постройки, сгинувшие с лица земли спустя много лет после их буйств: остались бы с нами храм Святого Иоанна на Боишти, храм Святого Лазаря у Карловой площади, дворец Вацлава на Здеразе и соседний монастырь босых августинцев, Гельмовы мельницы в Петрском квартале, Свинские и Горские ворота, Малиржская башня, Святовацлавские купальни, живописное Подскалье, черный Петрский квартал, а также, возможно, и весь еврейский квартал, этот зачарованный пражский лабиринт, грязные улочки которого исподволь меняли тебя и отпускали иным, чем ты ступил на них. Могла бы уцелеть и часовня Тела Господня, ибо не будь этих проклятых чашников, история пошла бы по другому пути. Но все погибло из-за гуситского движения – нет, не только из-за него самого, но и из-за его последствий, и такова была великая чешская культурная революция.
Слепой народ – слепой вождь. Как могли чехи не поддаться искушению?
Слепцы пришли и разрушили город, простоявший сотни лет, не умея оценить красоту, которую не видели. Куда подевалось смирение перед Богом? Его дети, их предки, возвели город. Интриган из Гусинца[35] не был бы сожжен, если бы преисполнился смирения, если бы не страдал мессианским комплексом, если бы не дал одурманить себя видением лавров мученика. Еще лет пять – и он наверняка дождался бы соглашения, того или иного, но не окропленного чешской кровью. Не было бы ужасов, связанных с адамитами и пикартами,[36] не расцвело бы пышным цветом насилие против представителей своего же народа, чернь не выбрасывала бы дворян из окон – на острия пики алебард, не случилось бы поражения на Белой Горе, [37] чешская знать не закончила бы свои дни на плахе. Однако произошло именно так, и виноват во всем тот, кто изрекал мрачные пророчества, со дня на день ждал Армагеддона, доводил толпы до фанатичного исступления и в конце концов разжег пламя, которое испепелило и его самого, и всю страну.
Будь я советником чешского короля – а еще лучше королевы, ибо женщины, в отличие от мужчин, не любят рисковать сразу всем, – я бы настоял на издании охранной грамоты. В ней под страхом лишения всего имущества было бы строго-настрого запрещено сносить любое здание раньше, чем через сто лет после того, как о сносе принято официальное решение. Люди больше бы думали о потомках. Новостройки появлялись бы куда реже, город бы не менялся, каждый новый камень клался бы по зрелом размышлении нескольких поколений. Я уверен, что в таком случае мы не бродили бы сейчас по бульварам, переменчивым, точно воды реки, – но лишь до тех пор, пока не придет большая вода и не затопит набережные. Я верю, что по Старому и Новому Городу мы ходили бы куда спокойнее – средневековые улочки, арки и порталы, аркады,
